Подруги защебетали, захохотали, как и положено в их пору молодости, а тем более в хорошую погоду и при недурном настроении. Вчера они ездили в город ради причесок и маникюра и сегодня не пытались скрывать следов своего подвига. Платки на головах легкие, шелковые, а варежки надели лишь для того, чтобы размахивать ими или прикрывать рот при тайном шепоте.
Неизвестно, о чем щебетали две подружки, но мужчины вели серьезный разговор.
— Созрел я, Петя, как грызовой подсолнух, — говорил Помазун, — и не только потому, что колхозная действительность повернулась к нам лицом… Теперь вернуться к земле не геройство. Просто вернуться, из-за лишнего рубля? Так уж лучше крутиться в бочке. В ней не менее живая копейка. Думал я так: рожден Степан Помазун для крылатой жизни, почему не подняться над катухами и свинофермами? А оказалось… как ворона в павлиньих перьях. Не гож казак в артисты, Петя. Развернешь газету: пишут про хлеборобов, про доярок, ордена им дают, геройские звезды, а ты крутишься на своем мотоцикле, как сволочь на веревке. Душно. Жизнь-то правильно надо устроить. А время идет. Ты только подумай, лысею. Засветилось темячко. Пока Машенька не обегает — надо спешить. Она может и не такого облезлого гусара найти… Благодарю ее за такую верность прежним идеалам до глубины души. Не омрачу ее доверия. Камышев решил поручить мне колхозную технику. Организую, хоть кровь из-под ногтей, ремонт, выход в поле, безотказное действие. Откровенно сказать, Петя, городу я нужен только пока кручусь. А если камера лопнет на вираже? Морг, Петя. У нас один гонщик крякнуть не успел, как печень ему пропорола ручка мотоцикла. Дал мгновенного дуба, поверь, не брешу. Заховали его на кладбище в ауле, и могилы не найти… Нагляделся я и на махинации. Попал к нам в турне проходимец. Администратор. Так в чем его изобличили? Билеты не надрывал, отбирал у зрителей, а потом втайне от членов коллектива утюгом их проглаживал через сырую тряпку и опять в оборот. Шесть аккредитивов накопил. Поймал его при проверке серии какой-то зачуханный с виду, а ушлый контролер в периферийной гастрольке.
Архипенко видел: не так-то легко давалась жизненная коренная перестройка даже такому продувному хлопцу, как Степан Помазун. Возврат в станицу под крики «циркач», через отверстие последней бочки, не мог не отразиться на самочувствии Степана. Смешливыми воспоминаниями приходилось заглаживать грубые швы. А Петр возвращался по-иному. Никогда кривых улыбок, извращений мысли. Пошел служить, отслужил, вернулся. Фактически на флоте достиг не только старшинских нашивок, но и права занять должность колхозного бригадира. А Степану еще не раз придется ответить на упреки, не раз выдержать бой с самим собой.
Пока было время, Петр расспросил о более сокровенных мыслях Помазуна, подтолкнул на откровенность. Степан без опаски отвечал и прислушивался к советам друга, как бы проверяя безошибочность собственного решения.
Нечего преувеличивать, в колхозе пока еще тоже не все гладенько, не золотое дно. Задачи большие, обязательства высокие, а земля все та же, утюгом не пригладишь ее, как это делал с билетами пройдоха-администратор. Дождь вовремя — хвалят, ставят в пример. Дождь обошел стороной или покропил из редкой тучки — жди разноса. Телефоны бранятся, а у хлопцев чубы трещат. Технику приняли от МТС без запасных частей. Кирилл Иванович хоть и получил повышение, а нерадивым оказался хозяином. Недаром ставят на технику именно его, Помазуна, ждут от него резвости неимоверной. Хотя чего ждать особенного! Если в рамках работать, ждать, пока наряды выпишут и по ним пришлют, насвистишься с механическими атрибутами, а начни утюгом гладить через сырую тряпку — узнаешь адресок товарища помпрокурора…
Зато впереди Машенька. «Эх, рыбочка, красноталочка». Степан заранее заготавливал набор ласковых имен, стараясь угадать, какое помаслит ее, а на какое она укусит острыми своими зубками. Как бы то ни было, впереди долгожданное счастье. Кончаются беспутные дни, шалавы в макинтошиках с сигаретками в двух пальчиках, кончаются выпивоны после трудового угарного дня, риск получить удар в печенку или в грудную клетку и проклятая гарь в бочке — не отхаркаешься.
Деревья в инее, играют, искрятся. Как в сказке. Заборы тоже серебряные, мохнатые. Дымок приятный, будто предвещает уют и скамейку возле холстинкой застланного воскресного стола. Пучки мяты и чебреца в сенях, и мешочек с укропом, и второй, гораздо больше, с сухой курагой, набранной по лесопадкам. Красный мотоцикл в сенях. На диване ковер, купленный в Баку. На стене карточки в рамках из черноморских ракушек. Костюм цвета индиго — тоже не пустяк в случае всяких торжеств.
Мечты осязаемые, хоть потрогай рукой. Степан с гордостью думал о самом себе, все же сумевшем с опасностью для жизни накопить кое-что, сохранить себя и прийти к мирной пристани полным сил, желаний и самоуверенности.
Зеркальные окна другого, почти призрачного мира так и не распахнулись перед ним, так и не удалось подглядеть, как живут в этом мире. Там, конечно, нет коровьих стойл, нудных побудок, бригадирского зуда и всегда хватает мыла и горячей воды. Зато тут все роднее для него, Помазуна, человека, если уж на то пошло, не требовательного и скромного. Ему обожгла ладони жар-птица, а баба-яга найдется на любом квадрате земной площади. Миражи рассосались.
Гулко стучат ботинки по твердой земле, лопается, будто стекло, ледок, галки носятся в небе, выше печных дымов, — летают где хотят…
— Я твердо решил, Петя, — заключил Помазун, — меня теперь на шахер-махер па трензельном железе не затянешь. Бочка меня чуть невесты не лишила, мало того — доверия к самому себе. Сегодня кончается предыдущая глава моей «курикулевите», и я перелистываю страницу.
Машенька замедлила шаг, поджидая Степана. В глазах ее не погасли искорки, щеки румяные, холодные, ресницы чуточку тронуты инеем, также и прическа.
— Маруся! — кричит она вслед. — Не вздумай билеты брать. Не так ли, Степочка?
— Безусловно, мой антрацитик. — Помазун безбоязненно прижимает ее к себе. Не оттолкнет его теперь Машенька. И дело даже не в загсе, куда решено идти во вторник, а в том, что течение жизни принесло их к одному берегу; тут и бросай якоря.
— Ты поосторожней, Степа, — просит Машенька. — Сколько сеансов дашь?
Чувствуется, не зря открывались Машеньке профессиональные тайны гонщика.
Мальчишки, теперь уже вблизи, зачарованно изучали Помазуна. В зашнурованных до колен желтых ботинках, в синих бриджах с кожаными леями такого же яркого цвета, как и ботинки, в замшевой куртке с вязаными обшлагами и молнией, в шерстяном пухлом шарфе в шотландскую клетку и шапке пирожком, Помазун, безусловно, был достоин восхищения. Испорченным чутьем он понимал неотразимость своей персоны. Окунувшись в толпу, увидев сооружение, обставленное яркими плакатами, услышав музыку как призыв к действию, Помазун двинулся вперед подчеркнуто стройным шагом, подкручивая не без самодовольства свои черненькие шильцем усы.
Архипенко пожелал приятелю удачи и, протолкавшись к жене, взял ее под руку.
— На третий сеанс, Петя, — обиженно объявила она, — завклубом сунул… Может быть, ошибся? Ведь ты член правления, Петя.
— Ладно, Маруся, — успокоил ее Петр, — какая разница. Сеансы проходят быстро. Подыши свежим воздухом…
Возле клуба Помазуна поджидали Камышев, Белявский, Хорьков с женой Тамарой и еще несколько активистов.
Завклубом горячо докладывал:
— Блестящий успех! С других станиц едут. Стоило только услышать… Может быть, продолжим гастроли, товарищ Помазун?
— Попросите моих товарищей, пожалуйста. Если согласятся, а я… — взгляд упал на Машеньку, повисшую на его локте, — переключился на другую программу…
— Правильно, — поддержал Камышев, — нельзя разбрасываться.
— Логично, — завклубом развел руками, сопроводил свой жест глубоким вздохом.
Приготовления подходили к концу. Друзья Степана, два гонщика — один молодой, в ярком джемпере, второй пожилой, с тяжелым небритым подбородком и глубоко запрятанными глазами, — равнодушно упрекнули «изменника искусству» в опоздании и объявили о своей полной готовности начать представление.
Мотоциклы прогревались в клубной пристройке, где обычно хранился кое-какой инвентарь и отдыхали киномеханики передвижек.
Прикоснувшись губами и усиками к щеке Машеньки, Помазун все той же походкой баловня судьбы направился в пристройку и, не доверяя чужим рукам, сам тщательно проверил готовность своего механического скакуна. Вне всякого сомнения, разноречивые мысли бродили в голове «изменника искусству», но, скрыв под наигранной маской полного спокойствия, Помазун не выдал их даже малейшим намеком.
Прежде всего беспокоили баллоны. Каучуковые покрышки, добытые у артистов, отработавших в заграничных гастролях, не возбуждали опасений, а вот камеры иногда не выдерживали. Сегодня Помазун должен был показать самый высокий класс мастерства, и поэтому к резиновой синтетике, скрытой под натуральным материалом, добытым из соков тропического дерева, он предъявлял высокие требования. Гонщик, погибший в ауле, слишком понадеялся на стойкость вулканизации, и ему пришлось расплатиться за это жизнью. Циркачи, побывавшие в Ниме, во Франции, где сохранился бой быков, рассказывали о гибели матадоров. Быки, доставляемые из питомников Испании, целились обычно в брюхо. Погибшего гонщика назвали понравившимся Помазуну словом — моторреро.
