А хороший ремесленник!? Это тот, про кого говорят «золотые руки»: на что ни посмотрит — все сделает. Не придумает сам пороху, но уж если выдаст что-нибудь, то без сучка без задоринки, играет, светится вещь, и всякий огладит ее, взяв в руки.
«А я?» — с пристрастием пытал себя Ветлугин.
Он представил себе подземные работы рудника, где был с Анной, драги и агрегаты электростанций, о которых она только что говорила, и флотационную фабрику, и даже древний мотор на подвесной дороге, который он с такой веселой яростью отремонтировал и пустил весной. Ладно шло дело и его рук!
«Теперь Долгую гору принимаем у разведчиков. — Ветлугин вспомнил двух иностранных инженеров, приезжавших на днях с работниками треста. — Как они смотрели! Ка-ак смотрели! — Ветлугин неожиданно улыбнулся. — Их хозяева за концессию здесь голову друг дружке оторвали бы!»
В спальне Ветлугина на полу широко распласталась бурая с белесыми подпалинами шкура медведя, — подарок Валентины. Шкуру эту, отлично выделанную, привез из тайги старатель, муж Марфы, у которой Валентина принимала ребенка. Ветлугин вспомнил обиду таежника, когда Валентина отказалась принять его дар, а потом с общего согласия шкуру передали ему, Ветлугину. В его большой квартире ей нашлось место.
Это была вещь, к которой прикасались руки Валентины. Как она гладила и теребила густой мех, весело вспоминая медведя, из-за которого слетела с лошади.
Ветлугин постелил на шкуру простыню, потом убрал ее, чтобы не мешала ощущать близость Валентины, и взял с кровати только плед да подушку. Но прежде чем устроиться на полу, принес охапку дров и затопил голландку: в комнатах было по-осеннему сыро.
Он долго лежал, закинув за голову руки, глядя на пламя, игравшее, точно маленький костер, в открытой печи, потом встал и, вынув из ящика письменного стола объемистый конверт, сунул его в огонь. Это было написанное им под настроение завещание обществу.
37
Недалеко от шахтового копра, на разъезженной тракторами-тягачами дороге, Анна встретила влюбленных: девушку-бадейщицу и молодого забойщика.
Придя задолго до начала смены, они мерили расстояние между навалом крепежного леса у копра и шахтовой конторкой. Он, знатный забойщик, шел, захватив в свою ладонь и утянув в карман куртки озябшую руку девушки. Потом он взял и вторую ее руку и так, точно танцевать собрался, медленно вышагивал по ухабам. Девушка шла с запрокинутым к нему лицом, он наклонялся к ней, и можно было только подивиться, как они не спотыкались, точно их поддерживал быстро густевший сумрак.
Они поцеловались на ходу, не замечая приближавшейся Анны, и она разминулась с ними, прямо посмотрев в их счастливые лица. Эта молодая радость напомнила женщине о ее собственном несчастье. Воспоминание о другой паре, может быть, так же бродившей в потемках, обожгло, как соль, брошенная на свежую рану.
Анна ускорила шаги, но прежде чем войти в длинный, утепленный к зиме сарай над промывальным прибором — кулибиной, оглянулась.
«Прекрасное чувство — влюбленность!» — И снова со всей силой поднялась в ней горечь обиды и утраты…
— Не надо! — вырвалось у нее, и возникший вдруг перед нею смотритель отступил в недоумении.
Она уже несколько минут стояла в тепляке над промывальным прибором шахты, в забывчивости уставясь на мутную воду, бурливо текущую по деревянным решеткам.
— Нет, надо, конечно! Можете приступать! — спохватываясь, сказала она смотрителю, вспомнив о назначенной съемке золота.
Кулибина… Ее ящичные желоба тянутся от шахтового копра отлогими ступенями на десятки метров. Здесь промываются пески с россыпным золотом. День и ночь заваливается на кулибину размельченная естественным разрушением порода, поднятая из забоев шахты, беспрерывно льются на нее потоки воды. Краснощекие девушки в ярких косынках стоят с гребками в руках по обеим сторонам промывальных колод, переворачивают и отбрасывают валуны, разбивают вязкие комья.
— Посмотрите-ка, Анна Сергеевна! — с улыбкой торжества заговорил смотритель и поднес на отяжеленной ладони гладко обтертый крупноноздрястый самородок. — Сейчас девчата нашей смены сняли с решетки вместе с валунами. Сразу заметили. Отмылся — вон какой чистый да желтый! Засветился, будто месяц ясный!
— Килограмма три будет? — Директор взяла самородок, взвесила на руке.
— Не меньше…
Тем временем прекратилась подача воды, работницы подняли со дна желобов решетки, ворсистые коврики, и начался сполоск. Бережно смывались с плотно сбитых досок на лотки черный тяжелый песок — спутник — железняковый шлих и золото, золото, золото…
Анна стояла у железного бака-зумпфа, где делалась доводка — шлих отмывался от металла. Рекордная съемка была сделана, что-то нужное доказывалось этим, а что именно — она забыла и смотрела, как иностранка на шаманский обряд, не понимая, зачем так суетились, шумели и радовались окружавшие ее люди.
«И мне бы вот так! — додумалась она наконец. — Отмыть бы, отделить все лишнее, зря отяжеляющее душу».
38
Раза два поднимала Валентина руку постучать в дверь, но отступала в нерешительности, тщетно пытаясь найти предлог для посещения. Вдруг Андрей не один? Что она скажет ему при других, что подумают, увидев ее у него в такое позднее время?
И все-таки она постучала (разве она не имела на это права?) и, не ожидая ответа (пусть там будет кто угодно), открыла дверь.
Андрей был один, сидел вполоборота к двери и писал. Перед ним лежало столько бумаг…
— А-а? — только и произнес он и улыбнулся невесело.
Валентина молча смотрела на него. Побеждая бунт оскорбленного самолюбия, с новой силой поднималось в ней чувство любви к нему, и лицо ее, пытливо обращенное к нему, просветлело. Идя сюда, она уверяла себя, что идет только для того, чтобы объясниться и гордо заявить Андрею: «Все между нами кончено!», но теперь это казалось ей невозможным.
Андрей отложил «вечное перо», смущаясь и жалея, протянул Саенко руку. Он всегда протягивал ей руку вверх ладонью — открыто.
Саенко сразу почувствовала принужденность в его обращении, но ей и самой было неловко: между ними — стол, заваленный бумагами, а за стеклами окон мерещились в темноте любопытные взгляды.
— Почему ты не пришел тогда? Я ждала до двенадцати часов ночи. Я так боялась одна в лесу, — заговорила Валентина быстро. — Ты бы мог позвонить уже столько раз, — закончила она, срываясь на шепот.
— Работаю. — Андрей неловко усмехнулся, понимая, что это не оправдание. — Столько работы, что голова кругом идет.
Не мог он рассказать Валентине о сцене с Маринкой, после которой не пришел на свиданье, о беременности жены, которую та скрыла от него самого, как не мог признаться и в том, что потухла в его душе живая радость чувства. Он был жалок в своем неумении хитрить, но эту растерянность Валентина поняла как унизительное, жестокое пренебрежение. Оно сразу убило в ней гордость и веру в себя. Она даже не смогла рассердиться.
— Работа, да, работа… — произнесла Саенко едва слышно, вытянула из сумочки тонкий платок, вытерла им увлажнившиеся глаза и молча вышла из кабинета.
Уборщица мыла в коридоре пол. За распахнутыми дверями канцелярий таращились пустые стулья. Пахло мокрым деревом и пылью. Веник из прутьев валялся под порогом; выходя, Валентина споткнулась о него. Дверь за нею стукнула глухо: точно оборвалось что-то.
На ступеньках крыльца Саенко неожиданно столкнулась с Анной. С минуту они смотрели друг на друга и разошлись молча.
Эта встреча встряхнула Валентину: мысли ее прояснились.
«Он, наверно, давно хотел развязаться со мной, — подумала она с острой жалостью к себе. — Ну, разве это любовь? Ну, где же тут любовь? — Саенко криво усмехнулась. — Может быть, завтра он опять удостоит меня своим посещением. Неужели я все прощу?»
Тихо шла она по темной улице. Спешить теперь было некуда, но когда она увидела окна своей комнаты, то заторопилась, взбежала по ступенькам, на ходу разыскивая в сумке ключ; только вошла, только прикрыла дверь, как бросилась на диван и разрыдалась так горестно и торопливо, точно боялась, что ей помешают выплакаться. Тайон подошел к ней, недоуменно ткнулся мордой в колено. Ему хотелось выйти, и он повизгивал, поглядывая то на хозяйку, то на дверь.
— Пошел от меня! — крикнула Валентина. — Тебе только бы бегать! Ты ничего не понимаешь, жирная, ленивая тварь!
Если бы к ней пришел Андрей, чтобы утешить ее, она так же оттолкнула бы его. Подумав о нем, Валентина заплакала еще пуще: несмотря на всю жестокость горя, она ждала и хотела прихода Андрея, и сознавать это теперь было особенно тяжело.
Наплакавшись вдоволь, женщина откинула с потного лба перепутанные пряди волос, выпустила собаку и в мрачной задумчивости начала ходить по комнате.
