— Ты мне, Дуняша, верь. Слову моему. Ну погляди, разве я могу обмануть?
— Да уж как хотите, только никуда я, ни к каким воротцам не пойду. Вот еще.
— Чудно ты, Дуня, ведешь себя. То так, то этак. Неуж сердце-то ничего не подсказывает? Неуж не догадываешься, суженый он твой.
— Кто нас сговаривал?
— Ты же ему письма писала. Фотокарточку послала. Да и зимой еще сказывала, что ждешь. Ведь не отопрешься же?
— Говорила. Что было — не отопрусь. Ждала. Может, и сейчас жду. Не ждать да не терпеть — и жить незачем. И ты ждешь.
— Что ты говоришь? Я-то кого жду?
— Да все ждем кого-то. Как я тебе растолкую. Ждем — вот и все.
Любава внимательно разглядывала строгими глазами лицо Дуняши, с тонкими подвижными бровями и чуточку выпяченной нижней губой, и вдруг поняла что-то самое важное в этой правдивой и чистой девушке, почувствовав к ней прилив доверия и любви. «Как это она знает, что и я жду? А ведь жду. Верно, жду. Только ни себе, ни людям не признаюсь. И не призналась бы вовек. Вот она какая, оказывается».
— Я гляжу на тебя и думаю, Дуняша: ты не как все, наверно. Ты будто и на виду, а тебя еще знать надо. Да я уж вижу теперь, Харитон свое нашел. Свое. Я тебя буду любить, как сестру. Ты будешь сестрой мне.
Любава вдруг обняла Дуняшу и поцеловала в висок. Заговорила горячим, взволнованным шепотом:
— С этой поры, Дуняша, я вся до капелюшки желаю тебе счастья больше, чем себе. Вот тебе мое слово. — И Любава прижала ладонь к своей груди. В глазах у нее стояли слезы. Ушла она неторопливым задумчивым шагом, потому что прибегала с простенькой, хотя и тайной весточкой, а уходила с заботным и непременным долгом помочь брату и Дуняше, понятой, и потому родной.
Дуняша поверила, осталась без воли и разума, не зная, о чем думать и что делать. Она встала на колени, прижала ладони к своей груди и стала молиться, но не за себя, — сама она была счастлива, — молилась за добрую душу Любавы и между слов молитвы думала о том еще, чтобы не показать матери своей внезапной радости и волнения. Она чувствовала, как у ней жарко горят щеки, и боялась идти на глаза матери, которая ждала ее и почти вырвала из ее рук корзину.
— Тебя, девка, только за смертью и посылать. Кабаны, бесы окаянные, обревелись начисто. Молоко бы у коровы не вспугнули.
Мать Катерина унесла свиньям траву, а потом пришла в избу и села чинить Аркашины порты, вздыхая и охая:
— Минутку опнуться. День-деньской как заведенная. Прости господи, как ходун. Ноги хоть отруби — одеревенели. А ты вроде ищешь что-то? На-ко, вдерни нитку в иголку.
Дуняша тоже не сразу вдернула нитку, и Катерина заметила подозрительно:
— Да и у тебя руки-то, ровно в лихоманке? Не кур ли воровала? И с лица вся всполошная. Что с тобой, девонька?
— Крапивой обстрекалась. Арканя взял бы да выкосил. Выше головы вымахала крапива. Что же он ее не выкосит. Ни у кого такого нет, — все говорила и говорила она, не понимая своих слов.
— Ой ли? Сдается мне, не крапива тебя доняла. Вишь, заходила как потерянная. Вишь, заходила. Небось вызнала, что Харитошка Кадушкин объявился. Ты только уйди с моих глаз. Только уйди с глаз у меня!
— Выдумала Харитошку. Нужны вы мне со своим Харитошкой.
— Вот и разговор весь, не нужны и не нужны. Берись-ка, сей муку. Тары-бары, а квашонку пора творить.
Дуняша пошла сеять муку и сеяла на кухонный выскобленный стол, а думала о том, как и в чем выйти к Харитону. Она вспомнила, что у ней в житье всего лишь два, по существу, девчоночьих платья, которые вылиняли, сбежались, да и она выросла из них. Всю минувшую зиму Дуняша возила в город дрова и на заработанные деньги могла бы купить себе и платье, и воскресную обувку, и дешевенький платок, да Аркаша всю выручку до копейки положил в банк, собираясь на другой год купить жнейку. За то, что Дуняша не раз надрывалась на долгих зимних дорогах, стыла на мерзлых дровах или бежала обочь воза, чтобы согреться, за то, что страдала душевно, не умея рядиться с горожанами за каждый грош, Аркаша купил ей у старьевщика медное в старой зелени кольцо и гребенку. Кольцо Дуняша выдержала в квасной гуще, и оно заблестело как золотое, но скоро опять потускнело и сделалось незрячим, как ее, Дуняшкины, будни.
В сумерки к матери Катерине пришла Кирилиха, тощая, сухорукая, совсем без плеч. Посудачить — хлебом ее не корми, и говорила по дурной привычке так торопливо, что не все можно было понять в ее речи. Она знала об этом своем изъяне и высказанную мысль то и дело повторяла также быстро, только иными словами. «Ну, понесло, как из дырявого мешка», — беззлобно думала Катерина о гостье, но слушать слушала чутко: все-таки мать председателя, хоть и неправду скажет, а верится.
— Пируют Кадушкины — разлюли малина. Моего Яшку кликали, не пошел он: Якову нельзя с ними вожжаться, девка-матушка.
— То я и гляжу, Арканя мой показался на дворе, покурил на телеге да опять ушмыгнул. У Кадушкиных с такой радости всем ворота отперты.
— Немного же радости-то, девка-матушка. Яков сказывал, Харитона-то вроде бракованным признали по отцовскому хозяйству. В зажитке живут, и у властей к ним нету веры. Яков так сказывал, вытребовали-де Харитошку к самому набольшему начальнику и обрядили к отцу. Каким приехал, таким возвертайся. Не больно же Федота-то обрадовали, и жалко опять старика: все-таки наш, устоинский. На командира, слышь, хотели выучить. А что, девка-матушка, парень терезвый, работной. Отец обстроился, так это не диво по нонешним временам. Не ленись. Моему бы такую задачку. А сам худой да ледащий, Харитон-то: штанам не на чем держаться. Обтесали — не у родного батюшки. Теперь маслом отмачивать станут. Отпоят — масла, молока — всего вдосталь.
Кирилиха пожевала постным, опавшим ртом, сглотала слюну, заторопилась опять:
— А у Федота припасена намерения, девка-матушка, оженить теперь Харитона. Федот и тут охулки на руку не даст. Настю Ржанову гребет. Сам дородных все лапал. Клавдея его, покойна головушка, в девках эвон сколь здорова да мягка была, а извел скоро. Теперь сыну такую же колоду облюбовал. Колода и колода, прости меня, грешную, девка-матушка. Зато Ржанов-то, слышала, посулил за своей толстомясой мельницу, жнейку да одних половиков десять новин. Все обзаведение Настя жениху принесет. Не то что мы, о-хо-хо. Я своему, помню, портянки собрала, так и то мамонька себе еще на утирку отчекрыжила. Вот оно как. Мой-то опосля всю жизнь и корил. У пьяного только и слов было, девка-матушка.
— Растрясут, говорят, их, мощных-то, — злорадно высказалась мать Катерина, пользовавшаяся слухом о том, что Харитон метит за ее Дунькой, но знавшая по житейскому опыту, что женят Харитона все-таки на богатой. А тут, оказывается, и невеста с приданым присмотрена. Экая обида.
— Их, мощных-то, десять лет уж собираются трясти, да все не вытрясут. Стал быть, не велено, девка-матушка. И ладно. Друг без дружки все равно не проживем. Они к нам, а мы к ним. Чо уж теперича, жить да жить. Богачество, оно само собой к богачеству льнет. Они меж себя: кто богат, тот и сват. Вот нет чтоб твою Евдокею посватать. Девка в поре, работница. Из себя выправилась. Седни как вымахнула в конопляник, так, верь, девка-матушка, земля загудела. Взял бы Харитошка-то да и посватался. Обрадела бы ведь, а, Катерина? Молчишь чтой-то?
Катерине не понравился такой разговор о подковыркой, но она не привыкла перечить людям. Только закричала на Дуняшку, притихшую за кухонной переборкой:
— Ты муку-то просеяла? Так иди-ка да в колоду воды начерпай. Нечего нас слушать. Путного у нас не шибко-то много.
— Я, мама, за травой свиньям еще сбегаю. Завтра некогда будет.
— Эко, бог надоумил. Сходи, сходи. То верно, Кирилловна, девка у меня работящая. А взять Арканю, тот руки оборвал на работе. Мое счастье — ребята к делу прилежные.
Под эти слова Дуняша вышла из избы. В сенках из потайного местечка достала зеркальце, причесалась. И, осуждая себя за торопливость, стыдясь своего нетерпения, схватила ту же корзину и побежала в огород. И опять холодной свежестью трав обдало все ее ноги и грудь, а лицо горело, на висках выступил пот. Она испугалась своего волнения и, чтобы успокоиться, то и дело останавливалась, обдувала и обмахивала лицо руками. «Увидит — поймет, обрадела-де, бежала сломя голову. А женят Харитона все-таки на богатой». Да провались все на свете в тартарары. Не видеть бы ничего и не знать. «Господи, миленький, родненький, научи».
Дуняша не дошла до воротец и повернула было назад. Какая-то сумеречная птица, вкрадчиво шелестя крылышками, пролетела над ее головой и, еле видимая, качнулась к земле, будто упала в зелень, стихла. И в ответ как бы на чьем-то огороде заскрипел колодезный журавль, брякнула бадья, зазвенела падающая цепь. Занятая на миг звуками долгих по-летнему сумерек, Дуняша не слышала, как к ней подошел Харитон. Он взял у нее корзину, и они, боясь глядеть друг на друга, стали рассматривать эту корзину, будто она их интересовала больше всего на свете.
