Алина виновато сказала:
— Так, что-то развспоминалась. Вообще-то я себе этого не разрешаю.
— Первое время, — сказала она, — мне все казалось: вот приду домой, а он, несмотря ни на что, меня встретит. Вырвется о т т у д а и встретит. Потом я себе запретила.
— У меня на стене висела большая панорамная картина: Красная площадь, — снова сказала она. — Когда-то мы были с ним в Москве, там, собственно, все и началось, и Москва для меня — вроде Мекки. И вот я сколько раз: спохвачусь — оказывается, стою перед картиной и ищу его там, высматриваю среди людей. Сняла со стены.
(Алина после похорон месяц сидела на работе за своим столом и изо дня в день выводила на бумаге одно и то же слово: конец. И больше почти ничего не делала. Начальник на нее и план не писал. Пока она сама, наконец, не подошла и не попросила работы. С тех пор она в работе не останавливалась ни на минуту.)
— Это я так просто, — извиняется она за свои воспоминания.
Люсе неуютно: откровенность болезненна — голый под напряжением. Немедленно Люся выстраивает защитную цепочку сопротивлений между собой и Алиной, чтобы не сгореть, ибо мощность у Люси слабенькая и не рассчитана на высокое напряжение. Люся переводит разговор в область слабых токов:
— А Костя у нас в школе был самый знаменитый и странный. Однажды он всех убедил, что его в детстве украли цыгане и он воспитывался в таборе. И ведь поверили. Хотя все знали его мать. Он сказал, что знает черную магию, и мне в десятом классе нагадал, что в двадцать восемь лет я буду одинокой и никому не нужной. И ведь знаешь, я так поверила, что все время боялась. И когда исполнилось двадцать девять — гора с плеч: пронесло!
— Непонятно, — сказала Алина с осуждением, — сводите вы меня с ним, что ли? Это вы зря...
— Ну что, в конце концов, Алина, — защищалась Люся, — не до смерти же тебе жить одной!
Алина побрела в сторонку, наклонивши взгляд к земле, на которой должны расти грибы. Люся пошла за ней.
— Слушай, Алина, вот что я тебе расскажу. На днях я повесила новые занавески на окна — и получился праздник. Все обновилось. И мы сидели, шел дождь, а у нас горел камин, и я зажгла свечи. А? — соблазняла она Алину прелестью картинки. — Ведь жизнь проходит, ты разве не боишься?
— А у тебя разве не проходит?.. А занавески — не знаю... У нас не было реквизита. Без декораций. Ни дождя, ни свеч, ни камина. Просто.
Потом она вздохнула:
— Вот, он теперь прилетел, хочет предостеречь. Он вас понял.
— Алина! — Люся смотрела на нее с укоризной, чтоб ей стало стыдно за свою глупость. — А если бы мы поехали не на лодке по озеру, а на машине по суше, куда-нибудь в лес — как бы он тогда тебя предостерег? Или бы он сорокой обернулся? — Люся потеряла терпение.
— В том-то и дело, — кротко отвечает Алина, — в том-то и дело, что мы поехали не на машине, а именно на лодке. Чтобы он меня предостерег...
— Ну уж это совсем... бабские бредни, чепуха, — Люся рассердилась.
— Есть, — задумчиво говорит Алина, взвешивая свою мысль и еще больше в ней утверждаясь, — есть на свете что-то такое...
— Чему тебя в институте учили! — возмущается Люся, но глаза зацепили гриб, она ахнула на полуслове — и побежала к нему.
— Смотри, еще! Ведьмин круг! — восклицала Люся.
— Алина! — позвала она и оглянулась. Тишина, Алины не было.
— Алина! — она подождала и пошла назад.
Она со страхом обратила внимание, какая топкая, неотзывчивая стоит тишина — как на болоте. Алина не откликалась. Тихо и пасмурно, как в заколдованном сне. Люсе стало жутковато.
Но тут она натолкнулась на Алину. Та стояла тут же, прислонившись спиной к дереву, и беспомощно моргала.
— Алина, что происходит? Ты не слышала, я тебя звала? Ну, с ума тут с вами сойдешь!
Алина затравленно взглянула, как бы обороняясь.
«Проклятая чайка», — мысленно ругалась Люся.
— Алина, пошли-ка на берег, к палатке. Пошли. Будем лучше на водных лыжах кататься. Черт с ними, с грибами!
Костер уже горел.
Рыбы для ухи предусмотрительный Гоша наловил еще накануне. Он старый походник и дело знает. Уж этим он живет.
Мужчины тащили из лесу сушняк на топливо, увлеченно разговаривали и хохотали. И о чем уж таком они разговаривают? — завидно. Вот всегда так: в праздники, когда мужчины поднимаются из-за стола и выходят на лестничную площадку покурить — вот только там и начинается настоящее веселье, а женщины, скучая за поредевшим столом, вежливо спрашивают друг друга о детях, и только хозяйке спасение: она собирает грязную посуду и уходит на кухню.
Люся с Алиной чистили у воды рыбу и картошку и не находили, о чем говорить. (А о чем, правда, говорить? Если не завелось какого-нибудь, хоть небольшенького, наблюдения и если не содержишь в себе мучительного вопроса, который подруга помогла бы разрешить, — о чем говорить, если тебе все ясно?)
— Поеду осенью в Красноярск, — сказала Люся доверительно. — На курорт по бесплодию.
— Что, Гоша хочет детей? — осторожно удивилась Алина.
— Не знаю. Я никогда не знаю, чего он хочет на самом деле.
— Э, — сказала Алина, — да тебе лучше не рожать.
— Почему?
— Это я так, — передумала Алина. — Рожай, конечно, рожай. Это в любом случае хорошо.
Что происходит? — озадачилась Люся. Что-то происходило «за ее спиной», а она не видела. Другим видно, а ей нет. Она чувствовала себя, как ребенок, когда взрослые смеются, а ему непонятно, над чем.
После обеда катались на водных лыжах. Это Гошкина страсть, и он ее всем навяливает. Он спортсмен и больше всего в жизни любит радости тела: еду, баню, крепость мышц, и лечь расслабиться под солнцем, и начерпать кожей энергию солнца, и красиво посмуглеть. Лодка, лыжи, ветер в лицо — это его вотчина.
Алина встала на лыжи в первый раз. Она падала в воду, взвизгивала, была смешной. Но упорствовала. Люсе было досадно: нарочно она, что ли, чтобы не понравиться? Потом, наконец, поехала. Ненадежно поехала, зыбко по неровному лодочному буруну.
— Ну как? — почти виновато спросила Люся Костю, оставшись с ним вдвоем на берегу.
— Будем стараться, — неопределенно ответил он.
Ага, значит, все-таки будут стараться. Люся приободрилась. Она так беспокоилась за его впечатление, как будто выставила на суд свое творение.
— Как инженер, она страшно толковая, — горячо заговорила она. — Таких толковых у нас и мужиков-то нету. Да она красивая! Только она сама про это уже забыла. Она думает, с ней все покончено. А знаешь, какая она была! И еще будет! — спохватившись, добавила.
— Хватит сватать, сам все вижу.
Гошка повез Алину вокруг острова, и они скрылись из глаз.
Солнце пропало, стало пасмурно и неуютно, как под угрозой. Люся и Костя слонялись по берегу, Костя подыскивал камень, чтобы пнуть.
— Кстати, почему твое предсказание — помнишь, ты мне в школе нагадал, что в двадцать восемь лет я буду одинока и никому не нужна? — почему оно не сбылось?
— Почем мне знать, дорогуша, а может, оно и сбылось.
Тут он нашел, наконец, подходящий камень и с чувством запнул его в воду, наблюдая, как пошли по воде круги.
Люся смутилась. Опять что-то происходило «за ее спиной», чего она не могла видеть. Она затаилась, обдумывая горький смысл сказанного. Костя понял, что напугал ее, и отступился от своих слов.
— Сложный вопрос, — уклончиво сказал он.
Люся еще сильнее покраснела и молчала.
Из-за острова, с другой его стороны, показались водники. Издалека было видно, что ноги у Алины загорели только ниже колен — сколько солнцу доставалось ниже платья. Над ней летела чайка. Но Алина, вся в усилии удержаться на лыжах, вряд ли видела ее.
Гошка у берега круто вывернул лодку так, чтобы Алину понесло к кромке песка.
— Бросай фал! — кричал Костя.
Она отпустила фал — глаза вытаращены от напряжения — конечно же, какая там чайка! — и, побалансировав, упала в воду на обе руки вперед. Там было уже мелко: у самого берега.
Ну, а уж восторгаться Алина умеет — как азартный пацан.
— Да езжай, я тебе говорю, знаешь, как здорово! — она хлопала Костю по груди, забывшись и в горячке перейдя на ты. Лицо раскраснелось. Костя улыбался.
— Холодно, — сказал он и как бы нехотя пошел к воде.
— Будет сейчас рисоваться, — неприязненно сказала Люся, не прощая ему скрытного знания о себе.
Костя проехался: он пролетелся, он залихватски замедлился у самой кромки берега и встал на землю, не дрогнув ни единым мускулом, будто от природы был летуч и только сдерживал силы из жалости к другим, неумеющим, чтобы им не стало обидно.
Лицо хранило сдержанное безучастие.
— Пижон! — сверкнув глазами, фыркнула Люся.
Алина вдруг загрустила.
Чайка укромно сидела на берегу и не летала за Костей. Люся все время старалась встать так, чтобы заслонить ее от Алины. Впрочем, Алина забыла про чайку и смотрела на Костю.
Тут запустил дождь. Кинулись в палатку. Люся протолкнула Алину вглубь, чтоб эта чертова чайка не попалась ей на глаза. «Хоть бы она улетела, — думала Люся, — не перебивала бы людям жизнь. Должны же куда-то деваться в дождь эти птицы!»
