Долго с пронзительным завыванием машина карабкалась на перевал, потом лезла круто вверх под сплетенными, как шатры, кустами и, наконец, прыгая по каменистой дороге, скатилась к морю и остановилась на окраине рыбачьего поселка.
Разыскав Евсея Егорыча, Михаил присел с ним на завалинке и начал расспрашивать о затонувшей лодке. Чем дальше он его слушал, тем больше хмурился, словно злясь на шум моря, крики петухов и совсем некстати раздававшийся из окна девичий голос, который мешал ему своей звучной мелодией.
— Вот же голосит! И день будет голосить и ночь, — не то с осуждением, не то с похвалой проговорил Евсей Егорыч. Он не спеша набил трубку и закурил.
— Ваша жиличка? — спросил Ромашков, хотя отлично знал, что это она. Зачем спросил — он и сам не ответил бы.
— Она, — ответил Евсей Егорыч. — Такая голосистая — одна на весь поселок. Свой брехливый листок о погоде вывесит, а потом начнет в море кувыркаться да вашему лейтенанту голову кружить.
— Приезжал? — прислушиваясь к веселой песенке, хмуро спросил капитан.
— А как же! Каждое утро, будто казак, на коне около дома гарцует. С сегодняшнего дня она в отпуске, к матери в горы собирается — аж туда, за перевал, в Дубовики. Учена, а пуста, як вон та из-под тюльки бочка. Языком тарахтит, с ребятишками по горам лазает. Взгальная[1] — и батько ее, Макар, такой же...
— Он, кажется, сидел? — спросил Ромашков.
— Было такое дело.
— Куркуль, что ли?
— Да який там куркуль! Так, брехун и больше ничего. От колгоспа отказался, председателя осрамил и даже поколотил трошки. Вот его взяли, подержали малость и выпустили.
Теперь он там, в горах, в леспромхозе. Хоть и мой приятель, а характером буйный, в особенности, когда за щеку зальет. Я ему всегда бой даю. Жинка у него, Лукерья, баба добрая, гарная баба... А дочка вся в него, тоже буйная и озорная.
Неожиданно песня умолкла. За забором мелькнула девичья головка с бантом в волосах и тут же исчезла. Через минуту в деревянной калитке, как в рамке, выставилась Настина фигурка в белом атласном платье, с лиловым цветочком на груди. Синеватые, озорные, чуть-чуть прищуренные глаза ее беззаботно и весело улыбались.
— Здравствуйте, товарищ капитан, — проговорила она певучим и протяжным голосом. — Давненько мы с вами не виделись.
— Здравствуйте, — смущенно поприветствовал ее Ромашков и отвернулся.
— Может, я помешала вашим государственным делам, то извините.
Михаил не вытерпел и снова посмотрел на девушку.
Настя, раскинув загорелые руки, держалась ими за стойки калитки и, будто напоказ, выставила зеленую, на высоком каблучке туфлю, непринужденно и ловко покачивала стройной ножкой в темном, не отличимом от тела шелковом чулке.
— Ведь знаешь, бесовка, что мешаешь, а лезешь! — Евсей вынул изо рта трубку и сердито сплюнул.
— А может, у меня тоже дело есть!
— Было дело, да шавка съела, — проворчал Евсей Егорыч.
— Я в горы иду и боюсь, чтобы меня кабан не запорол, — дерзко взглянув на старика, проговорила Настя.
— В горы? Можно подумать, что вы собрались на танцы, — усмехнулся Ромашков.
— А это так, примерила по случаю отпуска. — Настя взглянула на свое нарядное платье, вынула из-за пазухи розовый платочек и кокетливо обмахнулась им.
Капитан Ромашков невольно залюбовался девушкой и не узнавал ее. Она продолжала улыбаться. Улыбалась такой улыбкой, от которой может растаять даже самая черствая душа.
— Если дело, то говорите, а то я тороплюсь, — примирительно и сбивчиво сказал Ромашков и крепко сжал губы.
— Вы всегда торопитесь, — поймав его смятенный взгляд, усмехнулась Настя. — Наверное, опять шпионов ловите? Много их поймали?
— Ты вот что: аль говори, аль тикай отсюда! — строго приказал Евсей Егорыч. — Нечего головы людям морочить!
— Вы на меня не кричите, дядя Евсей. Я иду в горы. Меня обещал проводить старший лейтенант Петя Пыжиков. Вот я и хочу знать: можно ему меня проводить или товарищ капитан Ромашков не разрешит?
От такой колкости, высказанной самым вежливым тоном, Ромашков даже встал, но ничего не сказал.
— Уйди ты, бисова дочь! — прикрикнул Евсей и тоже поднялся.
Но Настю, видимо, смутить было нелегко. Она с упрямой настойчивостью повторила:
— Значит, нельзя ему? Выходит, что пусть меня задерет в лесу медведь, запорет клыкастый кабан, а вам всем наплевать, да? Ведь надо шагать лесом пятнадцать километров! Может, вы меня сами проводите? Вот сидите тут, на завалинке, и от нечего делать байки дяди Евсея слушаете.
Ромашков сердито блеснул глазами. Он злился на себя и на весь белый свет. Настя это отлично видела и, чтобы еще больше его разозлить, подпустила еще одну каверзу:
— И почему вы, капитан Ромашков, меня не любите? А ведь вы вначале маленько нравились мне, честное слово! Я думала, что с таким человеком можно и на Эльбрус слазить. Мы бы там на самой вершине красный флажок поставили. Мне ведь тоже хочется какой-нибудь подвиг совершить. А разве с вами, таким, совершишь? Заместитель ваш, Петя Пыжиков, только вздыхает, а вы черствый и злой человек! До свидания, капитан Ромашков!
Быстро протароторив все это, Настя, нырнула в калитку.
— Ну и штука! — озадаченно вздохнул Ромашков.
— Я ж вам говорил, что взгальная. Вы ее батьку Макара послухайте, еще не то скажет... Значит, едем?
— Да, едем, Евсей Егорыч. — Ромашков взглянул на часы. — Мы задержались...
Капитан стащил с головы фуражку и растерянно пригладил курчавые волосы. В голову лезли самые несуразные мысли.
Ромашков шел к машине душевно напряженный и взъерошенный. Всю дорогу молчал, злился на себя и на эту взбалмошную девчонку. А в голове вертелась все та же глупая мысль, которая неожиданно посетила его после ухода Насти. «Для Пыжикова она совсем не подходит!» — не уходило из головы нелепое и досадное убеждение. А почему не подходит, он не мог ответить даже самому себе. До этого он встречал метеорологичку почти каждый день. Как только приходил сейнер или катер, она появлялась на пирсе со своими склянками и термометром. Ромашкова она окидывала, как ему казалось, вкрадчивым затаенным взглядом, словно подстерегала, как воробья, но всегда была тиха и молчалива. Эта тишайшая смиренность настораживала Михаила и даже отталкивала от девушки. Со слов Петра он знал, что она не такая уж паинька... А сегодня открылась, да так, что Ромашкову стало не по себе. Почему она так вольно разговаривала? Может, оттого, что всего две девушки на весь далекий рыбацкий поселок? Они знают, что на заставе только тетка Ефимья. За ней не поухаживаешь! Ее там мужчины даже побаивались. Если случалось, что в прачечную не вовремя подвозили воду или забывали наколоть дрова, Ефимья Пантелеевна шла не к начальству, а прямо к солдатам и смело брала права старшины. Тогда происходило примерно следующее:
— Послушай, Архипушка, — сознательно путая имя своей жертвы, ласково начинала Ефимья.
— Слушаю, тетя Феня, — рассеянно отвечал Нестеров.
— Это чья на тебе гимнастерка-то?
— Как чья? Моя, конечно, — удивлялся пограничник.
— А у тебя, вроде, как другая была, поаккуратней и почище. Нет, это не твоя... Совсем другая, Архипушка. — После этого от хохота солдат начинали дрожать стены.
— Да я не Архип, а Иван! Что вы, тетя Феня!
— Прости, имя перепутала, прости, товарищ Нестеров, — со скрытым коварством поправлялась Ефимья Пантелеевна. — Я ведь тебя знаю как самого первейшего отличника, другим в пример ставлю, а сейчас гляжу — гимнастерка загвазданная, будто ее наш заставский телок до утра жевал. Значит, твоя?
— Да говорю же — моя!
Солдатский смех усиливался, а у Нестерова начинала краснеть шея. Поправляя измятую гимнастерку, он виновато добавлял:
— В наряде... дождик был, да и на занятиях ползали.
— Все понимаю, милай, все... Поди, стирать принесешь?
— Обязательно, тетя Феня!
— Вот-вот, приноси. Я тебе отутюжу горяченьким... Недельки через две будет готова...
— Как это, недельки через две? — удивленно спрашивал Нестеров.
— А так. Воды у меня нет, не везут. Дров ни полена. Где ж, милай, я уголечков-то возьму?
— Да я, тетя Феня, мигом. А ну-ка, ребята, давайте быстренько, — поторапливал Нестеров, и через минуту весело звенела пила, а через края бочки плескалась только что привезенная вода.
К солдатской опрятности простодушная на вид Ефимья относилась с женской щепетильностью и беспощадностью. Ее незаметная на заставе роль прачки имела свое высокое назначение и помогала воспитанию людей. Солдаты как бы подтягивались и начинали тщательно следить за своей внешностью, проникаясь к этой ворчливой, работящей женщине глубоким уважением.
