Взоров опять смотрел на панораму Лондона, и то, что город лежал во всей своей обнаженности, в небесной незащищенности, тоже казалось ему неслучайным — он должен был очутиться на Гринвичском холме, и именно сейчас, чтобы понять больше, глубже, трагичнее: все в человеке и все от него…
Взгляд его скользил вдоль Темзы, задерживаясь то на мощных металлоконструкциях фордовских заводов в Дагенхэме, то на высотных домах бывших королевских доков в Докленде, то на скученности Сити, то на шпилях Вестминстера — и все по восточному побережью, а возвращался, не задерживаясь, по пестрой неорганизованности западных берегов. Рождавшаяся мысль торопила его: вот с этого вида, с этой панорамы, с нулевого меридиана надо и начинать, говорил, волнуясь, себе, потому что все-таки неслучайно ему открылась нулевая долгота нынешнего человеческого существования. И его поймут, должны понять… Это касается всех!..
Взоров спускался с холма в спокойной убежденности, думая о том, что придется попросить Дарлингтона заказать ксерокопии привезенного им текста, экземпляров сто, чтобы распространить среди участников митинга. Сам же он просто упомянет о последовательности советских мирных инициатив, изложенных в этом тексте, о чем никто не прочтет в английских газетах…
Ветлугин уже ждал его на просторных ступенях Военно-морского музея.
— Как вы себя чувствуете, Федор Андреевич? — отчего-то сразу спросил он.
— Хорошо, Виктор, очень хорошо, — твердо отвечал Взоров.
III
Джон и Эвелин Дарлингтон с искренней радостью встретили Взорова.
— Что с тобой случилось, Федор? — сразу же обеспокоенно спросила Эвелин.
— Немного прихватило сердце, но все уже прошло, — небрежно махнул он рукой.
— Выглядишь ты усталым, — не согласилась она, зорко и по-медицински профессионально всматриваясь в него. — Может быть, пригласить нашего доктора? Он живет совсем рядом.
— Ни в коем случае! — сразу, даже резко отринул он ее заботу. И смягчился: — Пожалуйста, Эвелин, не беспокойся. Я терпеть не могу докторов.
— Ты как Джон, — несколько вынужденно улыбнулась она, но глаза оставались беспокойными. — Тоже не может их терпеть. Будто они только для того и существуют, чтобы доставлять неприятности.
— Вот именно! — воскликнул весело Дарлингтон и поднял вверх указующий палец. — Смотри, какой он молодец! Не то что я, твой старый петух.
— Действительно петух! Тебе бы только прокукарекать, — с нежной ворчливостью заметила она. — Ну ладно, решайте мировые проблемы, а меня ждет кухня.
Они прошли в уютный небольшой кабинет, глухую стену которого занимали книжные полки. Боком к окну стоял письменный стол, так, чтобы свет падал слева, а в противоположной стороне размещался газетный столик под оранжевым торшером и два мягких удобных кресла. Стену украшала копия знаменитой картины Лоуренса Лаури «Индустриальный пейзаж в Мидленде» — скопище краснокирпичных фабричных корпусов, дымящих труб, крошечных человеческих фигурок, а снежный день, холодяще-сырой и тусклый, создавал настроение тяжести и подавленности. И все же картина притягивала какой-то грустной раздумчивостью об индустриальной правде века.
Остальное же пространство и этой стены и дверной занимали разных размеров медные пластины в простых деревянных рамках с изображением первого магистрального паровоза Стефенсонов, первого железного моста в Коулбрукдейле, автомобиля фирмы «Ролсс-Ройс», самолета братьев Райт; несколько индустриальных пейзажей, в частности, угольной копи с огромным шахтным колесом, а также гербы различных британских тред-юнионов.
Газетный столик заполняли металлические банки с разносортным пивом, стаканы, бутылочки с тоником, содовой водой и солидно возвышались бутылки шотландского виски «Бэллз» («Колокола») и джина «Бифитер», на этикетке которого был изображен стражник в красном камзоле у ворот Тауэровского замка. На трехъярусной хрустальной вазе аккуратно и аппетитно разместились соленые печеньица, сухарики, соломка, орехи.
— Ну, что будем пить? — спросил хозяин.
— Кстати, — всполошился Взоров, — по традиции я прихватил для «профсоюзного Черчилля» бутылку армянского коньяка.
Он открыл атташе-кейс и протянул подарок.
— Что ж, — сказал Дарлингтон, улыбаясь, — русские, как всегда, не дают права выбора. Сначала определяют тебя в черчилли, а потом начинают спаивать армянским бренди. Спасибо, Федор, но я предпочту рюмочку после ужина, а пока на аперитив выпью красного английского пива. Так, что вам?
Взоров тоже предпочел стакан пива, а Ветлугин выбрал джин с тоником. Он отошел к окну и принялся разглядывать книги, чтобы не мешать их разговору.
Взоров с Дарлингтоном опустились в кресла.
— Ну, Федор, первым делом сообщи мне, на сколько миллионов увеличились советские профсоюзы? — подшучивая, спросил хозяин. — От имени какой великой армии ты теперь выступаешь?
— За время, которое мы с тобой не виделись, — принимая шутку, отвечал Взоров, — армия советских профсоюзов, пожалуй, увеличилась миллиона на два.
— Что ж, похвально: за полгода — на два миллиона. У нас идет сокращение профсоюзных рядов, а у вас — рост. Между прочим, — с хитрецой заметил он, — легко все же работать нашим пинкертонам из Интеллидженс сервис: вы сами о себе рассказываете. Даже не надо анализировать, так как ясно, что вступило в жизнь два миллиона новых рабочих и служащих, а также студентов. Разве я ошибаюсь?
— Не знаю, Джон, — чуть нахмурился Взоров: ему не хотелось продолжать этот диалог. Но Дарлингтон не отступал.
— Слушай, Федор, — иронизировал он, — все забываю тебя спросить: а можно у вас не быть членом профсоюза?
— Можно, Джон, можно, — твердо сказал Взоров.
— Ты не сердись, я же от зависти, — принялся оправдываться тот. — Мы только и заняты тем, чтобы защитить рабочего человека, и во снах не видим такой монолитности. — Вроде бы иронизируя, он мечтал: — Представить даже не можем, чего бы достигли, если бы у нас было поголовное профсоюзное членство. Скажем, на заводе или фабрике. Тогда бы мои «синие воротнички» наверняка смогли утвердить рабочий контроль над технократами, тем более если и они члены профсоюза. А уж об отрасли и думать сказочно!
Дарлингтон заговорил серьезно:
— Ныне только и разговоров о «власти профсоюзов». Чуть посильнее прижали монополии, и какие сразу вопли в капиталистической прессе! Будто профсоюзы стремятся к захвату власти в стране. Будто скоро Британия станет профсоюзной республикой. Представляешь, недавно даже роман опубликовали некоего Энтони Берджеса — о том, как бесправно и тяжко будет житься при власти профсоюзов. А власти-то никакой и нет, — грустно заключил Дарлингтон. — Типичное запугивание, обыкновенная провокация, шантаж. Вот так-то у нас, дорогой Федор. — И опять пошутил: — Ну, а у вас как с властью профсоюзов? С рабочим контролем на предприятиях? Как всегда, все в порядке?
Взоров устало улыбнулся:
— Джон, давай решим главный вопрос, ради чего я сюда прилетел.
— Ради бога, Федор, — вскинул тот руки и подался к нему, чуть склоняя голову, готовый слушать.
— Ты, наверное, догадываешься, что я подготовил и привез письменный текст?
— Да, да, не сомневался. Мы уже решили на исполкоме отксерокопировать его и распространить на митинге. Но ты, я надеюсь, выступишь?
— Непременно, Джон, — облегченно улыбнулся Взоров. — Именно выступлю. Меня удивляет наше полное с тобой взаимопонимание.
— Что ж здесь удивительного, Федор? Мы всегда помним, что у вас была рабоче-крестьянская революция. Правда, мы не все понимаем в вашем строительстве социализма, но британские рабочие всегда с вами. Ах, да что мне тебе объяснять! Лучше расскажи-ка…
Ветлугин, увлеченный изучением корешков книг, уже не вслушивался в их разговор. Он взял книгу британского полковника Альберта Ситона «Сталин как полководец» и принялся с интересом листать — первую, как утверждалось в предисловии, истинно серьезную работу на Западе о роли Сталина в Гражданской войне и во Второй мировой. Ему не терпелось полистать и ряд других книг, довольно многочисленных, посвященных различным сторонам советской действительности, и его удивило, с какой определенной последовательностью Дарлингтон накапливал книги о СССР. Вообще, в его библиотеке перемешивались солидные тома и пестрые брошюры, но с четким тематическим подбором — по рабочему и профсоюзному движению, по экономике и промышленности; биографии и мемуары выдающихся деятелей, в основном политических, разных эпох и разных стран. Было много энциклопедических словарей и справочников и совершенно отсутствовала художественная литература.
Книгой о Сталине Ветлугин зачитался. Его поколение, как говорится, детей войны, довольно противоречиво относилось к «вождю всех народов», пережив в юности потрясение при разоблачении его культа. Святая вера рушилась, как горы при землетрясении, огнедышащая лава фактов выжигала всю незыблемость мировосприятия. Возник один удушающий вопрос: зачем т а к-т о было?.. Шли годы, потрясение врачевалось, а пустота, возникшая в душах, росла. Вернее, не пустота, а то отсечение души, которое никак не восстанавливалось. Но все-таки потихоньку утверждалась объективность восприятия исторической правды: мол, таково было т о время, т а эпоха, и не судить им надо, а знать, чтобы худшее не повторилось. А потому упрямее возникало желание понять и постичь, не забывая ничего, — ни собственных слез, когда не мыслилось будущее б е з н е г о; ни мучительных состраданий к тем, кто безвинно погибал на Соловках и Колыме; ни истовой святости в битве с фашизмом под е г о верховной рукой. И потому нетерпение з н а т ь о нем, о той эпохе, о тех людях, по крайней мере, в его поколении становилось по мере взросления и возмужания неудержимее.
