Когда я пересекал границу ГДР и Польши, возвращаясь домой, немецкий полицейский втиснулся в окно моей машины и, опасливо оглянувшись по сторонам, шепнул: «Да здравствует перестройка, помогите нам!»
Не надо быть шпионом, чтобы понять смысл происходившего в Берлине этим летом. Разница между шпионом и литератором заключается в том, что один ищет секретную информацию, а другой ощущает происходящее ладонями, на которых нет кожи, и ушами, умеющими понимать не слова, а интонацию — это мы изучили за сталинско-брежневские годы.
Я вернулся летом, будучи убежденным в том, что вопрос падения Хонекера — дело месяцев.
В некоторых моих романах сюжет развивается в Берлине — трагическом городе, разрубленном бетонной стеной.
Сейчас, когда сотни тысяч восточных немцев пересекают Чек Пойнт Чарли, меня спрашивают, — не нанесет ли это удар по моим сюжетам. Нет. Стена была ребенком конфронтации. Запрет есть источник ненависти. Ничто так не чуждо литературе, как ненависть. «Время разбрасывать камни и время собирать их, время обнимать и время уклоняться от объятий». Сможет ли Кренц сделать время свободы постоянной константой для жителей Восточного Берлина? Думаю, что сможет. Большинство из тех, кто перешел границу утром, вернулся на Восток вечером. Только запретный плод сладок. Нужно почаще перечитывать Библию — не только верующим, но и коммунистам: эта великая книга учит политике значительно лучше, чем краткий курс истории коммунистической партии, которая является правящей.
Я думаю, и Джон Ле Карре не испытывает ностальгии по ужасу стены, через которую шпион приходил из холода. Стена была угодна сюжету конфронтации. Свобода передвижения угодна иным романам. Может быть, пришла пора написать в соавторстве лав стори — профессионал должен уметь работать во всех жанрах. Я имею в виду литературу, а не шпионаж.
Что же касается первого абзаца этого моего эссе — об ожидаемости кардинальных изменений, то он относится в первую очередь к великому восточногерманскому режиссеру Конраду Вольфу, брату легендарного шефа разведки генерала Маркуса. Незадолго до его безвременной кончины Конрад сказал мне: «Поверь, не только наши дети, но и мы тобой еще станем ездить в Западный Берлин — выпить кофе у Кемпинского. Абсурд страшен, но не долговечен». Увы, он не дожил. Дожил я: с лета этого года советские граждане получили право перехода в Западный Берлин без тех специальных пропусков, которые выдавали с того дня, когда была возведена стена. Я думаю, что этот факт сыграл свою роль в том, что немцы Восточной Германии до конца осознали свое главное человеческое гражданское право — право на выбор, то есть на свободу.
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» (№ 1, июнь 1989 г.)
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА «СОВЕРШЕННО ОТКРЫТО»
Поскольку наша полиграфия (если бы она одна!) являет собой технику пещерного века, я не успел внести в свои заметки новые соображения, связанные с проблемами, поднятыми на всесоюзном уровне демократии — Съезде народных депутатов СССР.
Я начинаю с того, с чего начал в середине мая: мы приступаем к выпуску нашего Бюллетеня потому, что саботаж перестройки (подчас преступный) бюрократами, бандитизм, хулиганство, пьяное лодырничанье, наркомания, проституция — приблизились к катастрофической отметке, дальше некуда!
Все громче слышны голоса тех, кто требует «сильной руки» и «железной дисциплины», как альтернативы плюрализма, гласности и демократии, — от них, мол, «все беды». Голоса эти принадлежат тем сановникам, которые держат в кабинетах сочинения нечитанного Ленина, а в домах потаенно хранят сталинские цитатники. Сановники — в силу номенклатурного назначенчества, малой компетентности — не понимают, что возврат к сталинизму означает их же гибель.
Наведение «железного порядка» в переводе на общественный русский язык означает: восстановление «троек», расстрелы — без суда и следствия (по доносу соседа-завистника, параноика или злобного недоброжелателя), право осуждения на восемь лет лагерей тех рабочих, кто допустил малейший брак; возвращение к пыткам в подвалах следственных тюрем, высылка на север семей арестованных, возрождение ГУЛАГа и «психушек», царство тайной полиции, кардинальное снижение заработка, — не более десяти зарплат в год, ибо две — как и раньше — отберут на принудительный заем «во имя дальнейшего расцвета страны победившего счастья», лишение паспортов всех, кто живет в деревне, словом, возврат к тоталитарному режиму, что, кстати, означает разрыв отношений (в первую очередь экономических) со всеми развитыми странами, — никто не будет иметь дел со сталинизмом, в какую бы тогу он ни рядился.
Однако, несмотря на опасность реставрации, пропаганда основ правового демократического государства («что же такое на самом деле?», «неужели оно отличается ростом бандитизма и хулиганства?», «неужели оно бессильно навести порядок на улицах, очистив их от преступного элемента?») до сих пор не стала главенствующей темой печати и телевизионных передач.
А мы обязаны доказать фактами, цифрами и беспристрастным исследованием истории, что только правовое государство, которое по сути своей отрицает своенравные, бесконтрольные шараханья («отменить водку» — «разрешить водку»; сажать за «нетрудовые доходы» (бабушку подвез на машине) — разрешить индивидуальную трудовую деятельность»; «травить проклятого частника» — «уговаривать людей брать землю в аренду»), является единственно возможной и законной гарантией выхода из кризисной ситуации.
А ситуация, которую мы сейчас переживаем, увы, должна быть определена именно как кризисная, — не только из-за роста преступности и возрождения карточной системы на колбасу, мыло, стиральный порошок, чай, сахар, но и из-за того, что у Перестройки и Демократии не просто объявились, но и оформляются в некий «блок» могущественные противники. И отсчет этих противников я начинаю не с привычных «начальников», а с пьяного бездельника, спекулирующего святым понятием «рабочий».
Перестройка дала рабочим право на премиальные, — по конечному, понятно, результату, на совместительство, которое было запрещено начиная с 1929 года, тот, кто думает о семье, может заработать. Слава богу, желание заработать перестало быть синонимом «стяжательства» или, того хуже, «кулачества». Но ведь многие не хотят зарабатывать, ждут, чтобы манна небесная сама в рот свалилась. Не свалится! И кивать на кого-то нечего, — Обломов с Маниловым родились не в Лондоне!
Против перестройки блокируются когорты тех чинуш, которые, проиграв на выборах, спят и видят возвращение командно-приказной системы, — с помощью или аппаратно-отработанных процедур, манипуляций, демагогии, или скрытого подкупа тех, кто мог бы выражать общественное мнение.
Бюрократа костят, и правильно делают, но давайте заглянем в корень: исполкомовский аппаратчик права на совместительство не имеет, получает, как получал, сто тридцать рублей в месяц. На такие деньги попросту не проживешь; а взятки — пока что — брать страшно, хотя на еду не хватает, именно на еду — не на роскошество.
Вот почему пропаганда правового государства должна быть предметной и понятной трудящимся, — всем без исключения.
Что мне кажется необходимым вынести на суд читателей в первую очередь?
Либо мы выбрасываем на улицу 18 000 000 бюрократов, которые ныне совершенно не заинтересованы в конечном результате своего труда и заняты тем лишь, что подсчитывают заработки «архангельских мужиков», передовых директоров, рабочих, действительно осознавших себя ведущей силой общества (таких мало еще), кооператоров, певцов, стоматологов, академиков, закройщиков и живописцев, причем подсчитывают со злобной завистью (зависть даже указом Верховного Совета не отменить), и таким образом толкаем общество к смуте, либо руководствуемся указанием Ленина о том, что бюрократов необходимо перевести на процент с прибыли, ибо «без материальной заинтересованности ни черта не выйдет». Я убежден: все работники райкомов, обкомов и ЦК, служащие исполкомов должны получать за свою работу по конечному результату того конкретного дела, которое они курируют. В еще большей мере это должно проецироваться на работников аппарата правительства и министерств, количество которых обязано быть кардинально сокращено. На смену этим громоздким чудищам должны прийти концерны, деятельность которых будет контролироваться не отчетами, а процентом с их акций, рынком, ибо лишь один он определяет цену и смысл Ремесла.
Теория и практика сталинизма и его последователей заключалась в том, чтобы породить в народе ненависть к понятию «собственность». Местоимение «мой» распространялось на «сына» или «отца»: «моя» — на «мать», «дочь». Земля, фабрика, дом сделались «нашими».
Французская пословица гласит: «Наше — это значит ничье». Сравните подъезд кооперативного дома с жэковским — и вы убедитесь в истинности французской мудрости. То же происходит и с землей. Инфляцию и денежную эмиссию можно в какой-то мере остановить выпуском акций предприятий и продажей (на худой конец, сдачей в бессрочную, с правом наследования, аренду) земли гражданам СССР.
