Маска хваткой, деловой женщины не выражала, а скрывала натуру героини. Чужое самой себе лицо, чужие повадки, чужие, наигранные интонации.
* * *
Повествовательный ритм романа задан повторениями ситуаций, возвращениями действия к исходным рубежам. Однако и повторы и возвращения совершаются на разных витках восходящей сюжетной спирали.
Новая встреча Лионгины с Рафаэлом — через семнадцать лет после первой — это и «очная ставка» с молодостью, и сравнение итогов. Причем разительный контраст положений наполняет анализ полемической энергией.
Если Лионгина предстает многоопытным, искушенным администратором, то Рафаэл — рядовым провинциальным гастролером. Всего-навсего обычный чтец-декламатор, не хуже и не лучше других.
Если Лионгина на каждом шагу демонстрирует респектабельность, искусство дипломатического такта, то Рафаэл — обидчив, несдержан, раним. Он словно бы нарочно компрометирует себя в глазах бывшей возлюбленной: эти высокопарные тосты, эта дешевая эксцентрика, этот постыдный провал перед жалкой горсткой слушателей.
Если Лионгина настойчиво подчеркивает дистанцию между своим прошлым и настоящим, то Рафаэл легко узнаваем. В нем бурлит, бьет через край неукротимый темперамент горца: «Пусть и не такой, как хотелось бы… но все равно жадный к жизни, с детским нетерпением жаждущий внимания, признания, славы».
Но странное дело: антиномия победитель — побежденный не срабатывает. И не Рафаэл завидует Лионгине, а она — ему. Завидует его открытости, искренности, его отчаянной смелости. Тот катастрофический провал на концерте был лишь осечкой, не более. Осечкой, которая не повергла в транс, а подхлестнула, разожгла самолюбивое желание выстоять, доказать свою правоту: «Сам о том не подозревая, он придает тебе смелости своим поведением. Да, да, вселяет веру в собственные силы…»
Конечно, характер гордого кавказца не раскрыт в романе с достаточной психологической полнотой. В отличие от других персонажей Рафаэл Хуцуев-Намреги взят вне быта, вне повседневности. Перед нами скорее контуры образа, контуры судьбы.
Но и эти «штрихи к портрету» немаловажны для концепции произведения. Своим существованием, своей мятежностью герой бросает вызов относительности, расплывчатости, практике сделок и компромиссов. Он словно бы возвращает вещам и понятиям устойчивый, определенный смысл: «Огонь есть огонь… вода есть вода… Слово тоже…»
Присутствие Рафаэла становится катализатором внутреннего конфликта Лионгины. Его страсть, его вдохновение спорят с ее скептицизмом, с «заученными мертвыми улыбками и словами», пробуждают вину перед тем, что не состоялось, не сбылось. И погребенное под обломками романтическое начало пробивается вновь, как родник: «Лионгина снова видела горы, горы своей молодости».
* * *
Мотив подведения итогов — предварительных или окончательных — один из доминирующих в современной советской прозе. Сошлюсь в подтверждение на недавние работы Г. Бакланова, Ю. Бондарева, П. Куусберга, Ю. Трифонова. Вот и персонажи «Поездки в горы и обратно» пробуют разобраться в себе, подбить баланс. Увы, неутешительный для них. И Алоизас, и Лионгина вынуждены признать свою несостоятельность, иллюзорность своих упований. Однако смысл романа не в констатациях, а в предостережениях, в уроках взыскательного нравственного суда.
Весь опыт прожитого подвел Тадаса к непреложному выводу: «Трудно любить всю жизнь, очень трудно… Сколько мусора, сколько ненависти надо сжечь, чтобы сохранить живое чувство. Пусть не все, частичку…»
И Рафаэл Хуцуев-Намреги, потешавший Лионгину небылицами о своем путешествии на летающей тарелочке, заключает рассказ на неожиданно серьезной ноте: «Человечки с Ориона не знают, что такое любовь. Любовь удержала меня на Земле, да, Лон-гина, любовь».
Любовь в романе Слуцкиса и есть та лакмусовая бумажка, которая выявляет истинность чувства, намерения, поступка, всего содержания человеческих усилий.
Сердечная недостаточность губительна как для организма, так и для духовной деятельности индивида.
Книга Алоизаса зачахла, потому что не проникнута интересом к людям, замкнута в круге академических абстракций.
И самоутверждение Лионгины тоже мнимо, поскольку насквозь эгоистично.
Жизнь без страданий, «без морщин», поманившая Губертавичюсов, обнаруживает в процессе художественного исследования свою неестественность, ущербность, свою разрушительную для личности природу. Ибо из этой жизни исчезает равнение на горы, ощущение полноты бытия, сопричастности большому миру. Страстная мечта о счастье, о гармонии истинна лишь тогда, когда она озарена человечностью. Той самой человечностью, которая вбирает в себя и способность к самопожертвованию, и готовность к борьбе за справедливость.
Моральные нормы, по которым писатель судит своих героев, строгие и высокие. И они едины во всем творчестве Миколаса Слуцкиса.
Л. ТеракопянПунтукас — большая гранитная глыба в Аникщяйском районе Литвы. Памятник природы ледникового периода.
Кипрас Петраускас (1885–1968) — известный литовский певец, народный артист СССР; Тадас Иванаускас (1882–1970) — известный литовский ученый-биолог.
Приветствую вас (польск.).
— Прекрасная погода, не правда ли?
— Мне кажется, лучше и быть не может.
— В погоде никогда нельзя быть уверенным (англ.).
— Вы говорите по-английски с ничтожным акцентом.
— Мне это трудно дается (англ.).
— Я хочу есть!
— Не пообедаете ли вы сегодня со мной?
— Да, если вы хотите этого! (англ.).
— Я люблю тебя! (англ.).
Белая коза (нем.).
— Вы меня понимаете?
— Я понял все, что вы сказали (англ.).
Пятрас Калпокас (1880–1945) — известный литовский художник.
Овидий. Метаморфозы. Перевод С. Шервинского. М., «Художественная литература», 1977, с. 201.
Овидий. Метаморфозы. Перевод С. Шервинского. М., «Художественная литература», 1977, с. 118.
Персонажи из рассказов классика литовской литературы Жемайте.
Ура (лит.).
