Первый визит ее к Студенцову принес с собой много неожиданного.
Яков Гаврилович тепло принял ее, поднялся навстречу и, не выпуская ее маленькой ручки из своей ладони, усадил рядом с собой.
— Рассказывайте, что нового, — своим приятным голосом произнес он, — давно с вами не виделись.
После короткой беседы на общие темы он заговорил женщине–враче, которую в клинике не любили.
— Не пойму я Анну Ивановну, что она за человек. С больными суха, официальна, не улыбнется, добрых и любезных врачей называет «миловидниками». А между тем внимательна к диагнозу, безошибочно предвидит течение болезни, требовательна к себе и к другим. Расспрашиваю знакомых, оказывается, она и дома такая же «льдина–холодина». Что она, замужем?
Елена Петровна разделяла общее нерасположение к ней и согласилась, что Анна Ивановна человек неприятный и, конечно, не замужем. Она была недовольна малоинтересным разговором, который Яков Гаврилович ватеял, и голос ее поэтому звучал несколько сухо. Ответ не удовлетворил Студенцова.
— Не замужем? Почему? Она хоть и не очень чтит «миловидников», — скаламбурил он, — однако сама весьма миловидна. Неужели она никого и ничего не любит?
— Не знаю, — тем тоном произнесла Елена Петровна, который в одно и то же время означает: «Не знаю», «Не интересуюсь» и «Мне, право, все равно». Так как Яков Гаврилович продолжал ждать ответа, она сердито добавила: — Говорят, занимается музыкой — не то поет, не то аккомпанирует.
— Да? — почему–то обрадовался Студенцов. — Му«зыкой, сказали вы?
У Елены Петровны шевельнулось недоброе подозрение. Маленькие ручки недовольно забарабанили по столу, потянулись за карандашом, чтобы излить свое раздражение на бумаге, и, не дотянувшись, замерли на месте.
— Да, Яков Гаврилович, любит музыку и даже дирижирует хором в клубе.
Не замечая ее иронии, он удовлетворенно кивнул головой и, немного подумав, сказал:
— В таком случае не может быть, чтобы она не жалела больных. Я еще раз с ней побеседую.
Слова эти были произнесены с той поразительной простотой и участием, против которых бессильно всякое предубеждение. Елена Петровна не поверила своим ушам и недоверчиво посмотрела на Студенцова. В его взгляде она не увидела ни насмешки, ни иронии. Как человек, вдруг открывший, что его собеседник не тот, за кого его принимают, Елена Петровна устыдилась своего подозрения. Тут что–то не так, она, вероятно, не поняла его, что–то упустила, или он, возможно, не договорил.
Яков Гаврилович рассказал, как решено было отказаться от экстракта селезенки, с признательностью отметил удачу Андрея Ильича, сообщил о новых препаратах, предложенных институту, и закончил тем, что эти работы ждут ее.
Он знал уже, как болезненно она восприняла весть о неудаче с экстрактом селезенки, и всячески в своей речи подчеркивал ей свое сочувствие.
Когда Елена Петровна встала, чтобы уйти, он под влиянием внезапной мысли попросил ее не уходить и с располагающей сердечностью, словно вверяя ей нечто интимное, рассказал:
— Была у нас тут больная с тумором легких. Поместили мы ее в отдельную палату, стали готовить к операции, и вдруг у нее ни с того ни с сего повысилась температура, поднялось кровяное давление, начались головные боли, бессонница. Отменили одни лекарства, назначили другие, не помогает. Переселили ее по какому–то случаю в общую палату, и сразу же наступило улучшение. Оказывается, что до нее в ее отдельной палате умерла больная, и мысли об этой смерти ухудшили самочувствие нашей больной. Эта история заставила меня призадуматься: хорошо ли мы делаем, когда содержим предоперационных и оперированных раздельно? Говорят, общность судьбы облегчает страдания человека, а не лучше ли помещать перенесших операцию с теми, кого это испытание еще ждет? Счастливое мироощущение выздоравливающих, их рассказы о том, как безболезненно протекает наше вмешательство, успокоит и укрепит тех, кому эта уверенность так необходима. Как вы полагаете?
Елена Петровна не сразу нашлась. Не самый вопрос ее смутил — она давно его для себя решила, — удивил ее Студенцов. Ни тон, ни манера разговора, ни просительное выражение лица не были свойственны ему. Ни с ней, ни с другими он никогда не советовался, и мироощущение больных не занимало его. Она чуть не спросила, с каких это пор его стали занимать такие «нехирургические» проблемы, но напряженный, выжидающий взгляд заставил ее сдержаться.
Он не только говорил, но и слушал необычно. Не так как раньше бывало, когда все сводилось к тому, чтобы, опрокинув метким словом собеседника, доказать ему и окружающим, что он, Студенцов, ныне прав, как всегда, и никогда не ошибается. Сейчас он не сводил глаз с Елены Петровны. Так внимают люди, которым недостаточно услышать ответ, им надо его увидеть.
И еще раз Яков Гаврилович озадачил Елену Петровну, на этот раз она была невольным свидетелем, — он не видел ее.
После утреннего обхода директор института пригласил заведующего отделением — старого опытного хирурга — в дежурное помещение и сказал:
— Я давно уже хотел обратить ваше внимание на неправильную практику, утвердившуюся у вас в отделении. Вы не щадите больного и злоупотребляете мучительными средствами лечения. — Он привел примеры, когда процедуры были излишни и стоили больному напрасных страданий, и тем же строгим, но спокойным тоном продолжал:
— Раз даны инструменты, — рассуждаете вы, — и нет запрета ими пользоваться, значит все дозволено. А ведь некоторые больные так тяжко переносят процедуры, что на них глядеть больно. Вы считаете существование этой камеры пыток неотвратимым и ошибаетесь. Хирургия отступает и сдает свои позиции, химические, физические и микробиологические методы вытесняют ее. Не мне вам говорить, что от нас ушли и уходят карбункул, гематогенный остеомиелит, повседневные ранения мягких тканей и костей — пенициллин оттеснил их. Не о мучительных процедурах надо думать, их время отошло. Мы не буравим больше череп больного, чтобы выпустить наружу «губительный пар», не прижигаем раны каленым железом, не заливаем их кипящим маслом, не пускаем по малейшему поводу кровь. Мы вступили в век антибиотиков, вот о чем надо думать. Больше человечности!
Он уходил из дежурного помещения спокойный, задумчивый, никого ке обидев и не посмеявшись над теми, кому выговаривал.
Елене Петровке было над чем призадуматься. В течение ряд? лет она знала двух Студенцовых, любила одного и была безразлична к другому. Им не удавалось ее обмануть. Она отличала шутника, каламбуриста, с фальшивыми жестами, мимикой, лишенной правды, мастера балагурить и притворяться от человека без личины любезности и наигранной доброты.
Один хотел», чтобы его считали мечтателем, человеком не от мира сего. Другой бы им стал, не будь его натура двойственной. И тот и другой были взвешены и учтены Еленой Петровной. В балансе достоинств и недостатков, преимуществ и слабостей Елена Петровна сумела ничего не упустить и пришла к заключению, что Студенцов — неплохой человек. Новый Студенцов этот баланс изменил, исправить его казалось трудно. Кто знает теперь, чего в нем больше: добра или зла, правды или фальши? Что означает это вдумчивое отношение к врачу и больному? Начало ли это его возрождения, или хитрость, прикрывающая темный расчет? Без знания причины, которая им руководит, как относиться к нему? Можно ли искренне уважать человека, не зная его подлинного лица? В жизни Якова Гавриловича произошла перемена: то ли у него что–то надломилось, то ли, наоборот, встало на место, знать бы наверное, в какую сторону судьба повернула его!
Три дня Елена Петровна убеждала себя, что все это ее не касается, каждый вправе жить как ему угодно, на четвертый успокоилась и, вопреки своему решению, в тот же день явилась к Студенцову.
— Я словно проболела целую вечность, — сказала она, — у некоторых за это время изменились взгляды, явились новые вкусы, люди заговорили на непонятном для меня языке, что это значит, объясните!
Она высоко подняла брови, и клинописью на лбу вапечатлелось недоумение.
Он вопросительно взглянул на нее, улыбнулся, и голос его зазвучал грустью:
— Вы выбрали, должно быть, неподходящий момент для болезни.
Она протянула вперед свои маленькие ручки, умоляюще взглянула на него, и остренькие мочки ее ушей покраснели от волнения. Яков Гаврилович задумался. Эта неуверенность была для него необычна. Обнаружить перед другими свое затруднение, дать повод думать, что он озадачен, — Яков Гаврилович себе не позволял. Проще отделаться каламбуром или шуткой, многозначительно покачать головой, изобразить улыбку, которая может что угодно означать.
— Вы умная женщина, — с той же грустной интонацией ответил он, — может быть, сами догадаетесь.
Яков Гаврилович прошелся своей несколько грузной походкой по кабинету и остановился перед ней. Лицо его оставалось спокойным, серьезным, руки засунуты в карманы.
