— Милый мой, хороший юноша, — Груздев взял его за плечи. — Как это хорошо, что я тебя увидел. Я-то все скучал, сына вспоминал. А я как сына вспомню, так и тебя сразу.
— Спасибо, Иван Васильевич!
— Жалко, сын не дожил до такого дня. Лучше бы ему сегодня умереть. Ну, ничего, я, может, сегодня кого-нибудь… уложу. Уложу, как ты думаешь?
— Сегодня едва ли. Завтра, может, и придется пострелять…
— Жаль…
Подошел Павел, какой-то весь ладный, довольный, добродушно серьезный, хотел обнять Алешу, зацепился за шашку:
— Ты с саблей?
— Да это… Слушай, Павел, надо сделать срочно: двух человек послать на вокзал.
— Без оружия?
— Никакого оружия. Посмотреть умненько и сейчас же назад. До сторожевого охранения я проведу.
— Головченко и Митрошка.
— Митрошка хорошо, а Головченко тяжел.
— Тогда Рынду.
— Верно. Давай их сюда.
Рында и Митрошка через минуту уже стояли перед Алешей.
— На станцию, что ли?
Оба они были слесаренками на заводе, оба маленькие, юркие, оба зубоскалы. Отличались друг от друга только тем, что Митрошка кругл и доверчив, а Рында заострен во всех направлениях.
— Отдайте ваши винтовки и дем#.
— И патроны?
— Обязательно.
— Забирай, Павло.
Вышли из парка и зашуршали сапогами по сухим зарослям заброшенной площади. Потом вышли на косую разъезженную дорогу, идущую к вокзалу. Сбоку от дороги тройка сторожевого охранения сидела на брошенном бревне и напряженно прислушивалась к тому, что делается на вокзале. Услышав шаги, вскочили.
— Не нервничайте. Свои.
— Слышишь, Алексей, шумят?
— Да. Ну, ребята. Осторожненько, под забором… И скорее назад. Я здесь подожду.
Митрошка и Рында свернули с дороги и побежали к железнодорожному забору слева. В беге они показались совсем малыми ребятами и скоро исчезли не то в зарослях бурьяна, не то просто в темноте. Алеша присел на бревно и прислушался. На вокзале что-то происходило: доносились голоса, неясный топот ног, стук колес. Звуки приходили сюда испорченными и приглушенными. В недалеком дворе тявкала истерическим дискантом собачонка.
Просидели молча минут пятнадцать и… вздрогнули: Митрошка и Рында выскочили как будто и-под бревна. Рында зашептал, оглядываясь на вокзал:
— Пошли по улице… солдаты.
— Много?
— Ой, и много!.. Я так думаю… больше тысячи!
— Не… — Митрошка завертел головой, — не! Тысячи не будет.
— Строем?
— Вроде как строем… С ружьями.
— А пушки?
— Пушек не видели.
— Народ есть на улицах?
— Ни одной собаки. Просто — как мертвый город. А только на станции, видно, встречали.
— Кто?
— Господа какие-то, человек пять. И лошади, — фаэтон. И еще коляски были… или как это…
— Офицеров видели?
— Как же… офицеры. Кто пошел, а кто поехал. Погоны — это далеко видно.
— Не заметили? Не боялись входить в город?
— Да кого же им бояться? Пусто…
— Ну, добре. Идем к своим.
Семен Максимович сидел на том самом пне, на котором раньше сидел Алеша. Вокруг него стояли Муха, Богатырчук, несколько городских большевиков. Семен Максимович положил руки на крючок палки — видно было, что устал. Но Алешу встретил весело:
— Ну, вояки, как там дела? Вам воевать, а нам с вами не спать приходится на старости лет.
Алеша рассказал о поиске разведчиков. Его слушали, не перебивая. Когда он кончил, Богатырчук решительно размахнулся:
— Черт бы их побрал, комедию какую-то ломают! Какое же это войско: даже разведки в город не выслали.
Муха поежился, он был в легком пальто:
— Та-ак! Значит, приехали! Тысяча человек! Много! Эх, если бы знать, как в других городах!
Савчук задумчиво накручивал ус, ответил Мухе:
— Во всех городах одинаково, везде есть враги, только выступают по-разному. А нам повезло. Целый полк. Как ты думаешь, Семен Максимович?
— Постой, не торопись.
— Да как по-твоему?
— По-моему, ерунда все это. Господа разум потеряли. Ничего у них не выйдет.
Семен Максимович вдруг поднялся, наклонился вперед.
— У кого глаза молодые? Свистит кто-то…
Богатырчук сзади сказал спокойно:
— Саратовский философ шествует.
Степан Колдунов, действительно, шествовал. При свете звезд было видно, как, распахнувши шинель, вразвалку он шел по зарослям бурьяна, палкой сбивал головки молочая и насвистывал знаменитую песенку о коленочках.
Алеша зашипел на него:
— Да что же ты, голова, рассвистелся, как соловей?
Степан приподнял картуз, отвечал полным голосом:
— Ночь, Алешенька, хороша даже, в хорошую ночь только и посвистать: на земли мир и в человецех благоволение.
Он пожимал всем руки и даже в темноте сияя прекрасным настроением. Чутьчуть пахло от него спиртом.
— Ты пьян? — сказал Богатырчук.
— Не пьян, что ты, Сергей! Кружкой пива угостили солдатики, это верно.
— А у них и пиво имеется?
— Народ обстоятельный, бочку пива с собой везли. А раз бочка пива — надо ее выпить, не бросать же? Да и по скольку там пришлось, а все-таки спать хорошо будут, пиво… оно помогает.
Муха спросил саркастически:
— Так, говоришь, на земле мир?
— Мир, а как же! С немцами мир!
Семен Максимович недовольно повернул голову:
— Довольно болтать, как сорока. Рассказывай.
— Ох, прости, Семен Максимович, не заметил тебя, а то и сразу не болтал бы. А рассказывать буду сейчас, недаром посылали. Степан сел прямо на землю против Семена Максимовича, подтянул рукава шинели к плечам, полез по карманам за махоркой и начал рассказ:
— Добрался я туда на паровозе. У них, у железнодорожников, этот паровоз называется резервом, не пойму только чего, просто себе паровоз. Бежал он на Спасовку, ну, я и прицепился: и машинист знакомый, к тому же. В Колотиловку эту приехал, смотрю: действительно, эшелон, — один эшелон, а больше по всей станции ни одного вагона, да и людей нету, не то что людей, а и собаки ни одной не видел, кроме начальника станции да стрелочника. Для чего такие станции строят, никак не разберешь. Богатырчук нетерпеливо перебил:
— Вот… станция тебе нужна! Ты дело рассказывай!
— Да я дело и говорю, а дело все на этой станции. Солдатики по вагонам сидят скучные, слышу я, и песен не поют, помалкивают. Я прямо в один вагон и полез. Куда, говорят, лезешь, это не твой вагон. А я им отвечаю: все вагоны теперь мои, куда хочу, туда и лезу, могу с полным правом выбирать себе вагон, который мне по душе. А они меня спрашивают, любопытно так спрашивают: а почему тебе этот самый вагон нравится? А я им отвечаю: в других вагонах навоняли здорово, а в этом воздух хороший. Ну, они, конечно, развеселились, хотя воздух у них и нельзя сказать, чтобы очень хороший был.
— Да перестань ты, ну тебя к черту! — сказал Богатырчук.
— Да к слову, Сергей, приходится!
— Говори дело!
— Дело и говорю. Они-то развеселились, а все-таки спрашивают, кто такой и чего мне нужно. А я отвечаю, как и на самом деле есть: солдат я, обыкновенный герой, как и вы, дорогие товарищи, а я еду я к молодой жене, к отцу, к матери. Немцы меня не до конца покалечили, так, может, еще и пригожусь. А чего мне нужно, так то же самое, что и всякому хорошему человеку: еду землю получать от помещика по новому большевистскому закону. Тут они на меня и накинулись: какой закон, да почему закон! Вижу я это, народ они темный, никакой у них сознательности нет. Давай с ними разговаривать. Они что-то такое слышали про Петроград, только так, кончики самые, а дела настоящего не понимают. Ну… обрадовались. Как про землю услышали, здорово обрадовались, а как про мир с немцами, так и совсем у них отлегло: видно, душа у них все-таки скучала: легко сказать, с фронта целым полком ушли. А тем временем я у них распытал, что за народ, куда едут и какого им черта нужно.
Дело маленькое, расшибли их еще восемнадцатого июня, они тогда тоже были в послушании. Расшибли: кто в плен попал, кто убит-ранен, а больше просто разбежались с поля. Осталось их человек семьсот да офицеров с полдюжины. Отправили их куда-то там в тыл, пополняться, что ли. Пополняться не очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе, постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подъехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это — самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый — господин полковник Троицкий.
