— И еще учтите, — добавил Батманов. — Этими испытаниями интересуются и Рубежанск, и Москва.
— Они не подкачают, — солидно заверил Рогов с острова. — Я за них ручаюсь.
— Ну, ни пуха вам, ни пера! — крикнул Залкинд. — Спокойной ночи не желаем, так как она уже прошла и наступает беспокойное утро. Желаем вам троим наилучшего успеха.
Ковшов продолжал обсуждать с Грубским и Карповым подробности предстоящего испытания. Умара давно мог бы идти спать, но, увлеченный приготовлениями, сидел и настороженно поглядывал то на одного, то на другого, ловя каждое слово.
— Алло, Георгий Давыдович! — снова заговорил Батманов. — Сразу же после испытания уложите Филимонова спать. Срок — двадцать четыре часа. К Ковшову приставьте няньку, чтобы кормила его с ложечки.
— Вот это правильно, — одобрил Рогов. — А то я волнуюсь: не умер бы товарищ от истощения. С кем мне тогда соревноваться?
— Ты не перебивай, я не договорил, — продолжал Батманов. — Постарайтесь, Георгий Давыдович, побыстрей побывать у Рогова. Имею подозрение, что он ест и спит сверх всякой нормы.
— У меня тоже такое подозрение! — воскликнул Алексей. — Он разжирел, как паша.
— Соседи дорогие! Поскольку завтра вроде праздник, приглашаю вас к себе на остров, — сказал Рогов и, очевидно, вполне серьезно. — Угощение будет наславу — выставлю все, чем богат мой остров.
... Спать уже не ложились.
— Участок обязан работать весь день нормально: испытание не должно снизить нашу выработку. Повысить выработку можно, не возражаю. Перерыв в работе разрешим сделать лишь к финалу опрессовки, — Алексей сказал это, заметив праздничную приподнятость Умары. — Слышишь, Магомет? Тридцать километров ты сварил, пойдешь теперь дальше. Участок у нас большой, будь здоров! Ступай-ка ты спать и выходи на смену бодрым. Покажи пример выдержки.
Умара сердито таращил глаза и вздыхал, жесткие волосы его взъерошенно торчали, он теребил ворот рубахи.
— Какой ты человек, не понимаю! — возмущенно сказал он, схватил фуражку и выбежал.
Уже за дверью он крикнул:
— Выдержка! Откуда выдержка? Сам спать ступай! Сам выходи бодрый!
С рассветом, еще до восхода солнца, участок поднялся на ноги. Бригады в сосредоточенном молчании быстро расходились по местам.
Лес по обе стороны трассы был в густом тумане, завеса его поднималась медленно и освободила пока лишь нижний ярус тайги. В кустарниках шевелились, как живые, расползаясь и всплывая кверху, белые клочья. От тумана и серого неба было сумрачно.
Алексей с непокрытой головой, в клетчатой ковбойской рубахе с засученными до локтей рукавами и в бриджах, вправленных в сапоги, стоял на пригорке, поросшем орешником. Зачесанные назад волосы его выцвели за лето и были почти пшеничного цвета; среди них потерялась седая прядь. Лицо, руки, шея стали темно-коричневыми. Алексей успел побриться, и по лицу его, свежему и юному, нельзя было предположить, что он давно уже не отдыхал по-человечески. От озерка легкий ветер приносил холодноватую сырость. Инженер поеживался и отмахивался от налетавших на него комаров и мошкары.
Два насоса нагнетали по толстым шлангам воду — из озерка в трубопровод. Трактор, тарахтя, подтащил изготовленный заводом Терехова опрессовочный аппарат на железной раме. На его манометрах скрестились сейчас взгляды всех строителей нефтепровода.
Вытянувшись за горизонт, гигантский трубопровод, полузасыпанный землей, мирно покоился в глубокой траншее, будто сказочная черная змея. Трубопровод тянулся отсюда на тридцать километров, до самого пролива. Окинув мысленно сотни раз исхоженный им путь по трассе, Алексей подумал, что эти три десятка километров — только малая часть всего сооружения; он как-то особенно ясно осознал грандиозный масштаб строительства.
Оставив подготовку опрессовки на Грубского, Алексей поехал на пикапе вдоль траншеи. Сейчас главная задача Ковшова состояла в том, чтобы добиться полного удаления воздуха из трубопровода. Испытание нельзя было начать, пока нагнетаемая вода не вытеснит воздуха до последнего пузырька.
Алексей останавливал машину возле каждого контрольного пункта и, не довольствуясь рапортом линейного десятника, лично проверял, начала ли течь из крана вода или еще выходит воздух.
Наполнение трубопровода шло к концу — уже и на крайних пунктах показалась вода.
У блокпоста на тридцатом километре — последнем километре готового участка нефтепровода — Ковшов вылез из машины, чтобы поговорить по селектору с Беридзе, все еще сидевшим у Филимонова. Пришлось подождать, пока Георгия Давыдовича разыскивали на площадке.
— Здравствуй, друг Алеша, именинник! — послышался, наконец, голос Беридзе. Он был явно в приподнятом настроении. — Большой день у нас сегодня. Я по-праздничному чувствую себя, а ты?
— Не разберу, какое у меня настроение. Гложут всякие заботы, — сказал Ковшов. — Ты скорей приезжай, надо без промедления приступать к опрессовке.
— Я скоро приеду, — обещал Беридзе. — Ты готовь все тщательно. Необходимо избежать неприятных сюрпризов. Я вполне понимаю твое состояние. Подумаешь, какое сложное дело — опрессовка! Но простое ли это дело? Совсем не простое. Это, дорогой, испытание тяжелого труда честных простых людей под давлением в семьдесят атмосфер. Если сваренные стыки выдержат давление — хорошо, очень хорошо. У людей появится уверенность, ощущение успеха. А если стыки не выдержат? Тогда плохо. Совсем скверно!..
Алексей снова сел в пикап и поехал за пределы испытываемого участка — туда, где его люди сваривали и укладывали новые километры нефтепровода. Никто из строителей не мог остаться равнодушным или спокойным сейчас, в томительные часы ожидания опрессовки. Алексей видел и, главное, чувствовал волнение и тревогу людей. Переживаний своих не смогли скрыть от него ни сварщики, напряженно наблюдавшие за огнем, ни вымазанные в битуме чумазые изолировщики, ни голые по пояс рабочие, копавшие траншею.
Сами того не замечая, они сегодня работали в ускоренном темпе, забывая о перекуре, и провожали пытливым взглядом едущего в машине или шагающего вдоль линии труб начальника участка.
— Заверни на минутку, Алексей Николаевич! — окликнул его Зятьков.
Старый землекоп стоял на валу, опершись обеими руками на кривую лопату. Пропотевшая рубаха облепила его сутулые плечи и широкую, выпуклую спину.
— Скоро ли начнете?
— Скоро. Что, не работается?
— Тревожно. И сам, поди, чувствуешь. Большой мост строить мне пришлось однажды — вот уж переволновалися, пока поезд по нему первый раз прошел! И всюду так-то, на любой стройке. Нефтепровод наш, если поглядеть, стальной, прочный, а на душе все-таки не спокойно.
Старик снова скрылся в траншее — Алексей хотел двинуться дальше, но его догнали на грузовике Грубский и Карпов.
Грубский, в помятом костюме, с галстуком, сбившимся набок, совсем почерневший от солнца, вытирал сухонькое лицо и голый череп.
— Опрессовочный аппарат в порядке, со всех контрольных пунктов есть донесения: можно приступать к испытанию. Давайте команду, Алексей Николаевич.
— Нет, команду будет давать Беридзе. Возвращайтесь на свое место. Сейчас главный инженер подъедет.
Однако Беридзе не торопился. Карпов, необычайно тихий, присмиревший встретился взглядом с Ковшовым и без слов понял его:
— Позвонить ему? Передать, что все готово? Паря, уже бегу!
Чтобы не томиться ожиданием, теперь уже праздным, Алексей пошел к сварщикам: они уже работали на тридцать втором километре участка. Возле бригады Умары он остановился. Сварочный аппарат стоял на автомашине, кузов которой был обтянут кумачом с надписью: «Лучшие сварщики строительства». Над кабиной на высоком древке недвижимо висело знамя. С весны, с тех пор, как Батманов вручил его Умаре, оно бессменно сопровождало его и успело уже слегка поблекнуть от безжалостных солнечных лучей.
Умара лежал на земле и вел потолочную сварку двух звеньев труб. Они сращивались на глазах. Закончив стык, Умара поднялся, выключил аппарат и, держа в руке маску, подошел к инженеру. Напарник его — улыбающийся Вяткин в голубой майке, как тень, следовал за ним.
Маленький и очень коренастый, потный, разгоряченный солнцем, пламенем электросварки и волнением, Умара наступал на Ковшова и не говорил, а кричал (после сварки у него шумело в ушах):
— Почему задержка? Давай давить! Чего ждем, кого ждем?
— Главного инженера ждем, без него нельзя начинать, — спокойно ответил Алексей.
— Почему же он не едет? Безразлично ему? Посмотри, все изболелись...
— Никто не болеет, — возразил Алексей, сдерживая кипевшее внутри раздражение на Беридзе. — Только ты один, я вижу, и болеешь. Пожалуйста, не болей за всех. Продолжай сварку.
Алексей зашагал дальше, Умара кричал ему вслед:
— Зачем так обидно говоришь? Или сам не переживаешь? Или слепой, не видишь, как ждут все? Я болею больше всех — я имею такой право. Мой сварка на участке, мой работа проверяется. Очень просим тебя: давай команда!
