Выйдя из горницы в избу, Мария увидела у порога Силу Строкова.
— Зову, зову, да никого не дозовусь. Вымерли, что ли? Здравствуй-ко. — Строков сел на порог, положил на колени свою папочку с тесемками. Машка широко раскрытыми растерянными глазами глядела на секретаря Совета, уже связывая его приход с наганом. Даже не сумела поздороваться. У Силы узкое лицо, длинный, по всему лицу, нос и тоже узкий. Никогда еще это лицо не казалось Машке таким хищным и выстораживающим. Но тонкие губы у мужика были в мягкой улыбке, и Машка собралась с духом.
— Хворает Катерина-то?
— Не приведи господь.
— А ты за лекаря?
— Да ведь хозяйство. Позвали. А Машка разве кому отказала?
— Знамо. Сам-то где?
— В кузне. Я пришла — его уже нету.
— Распоряжение вышло, — Сила для подтверждения положил на папку руку, — ехать, значит, Аркадию на лесозаготовки. На два срока как бессемейному. В четверг отправка. Вот передай.
— Да ведь у него мать при смерти. Какой четверг, скажешь тоже, Сила Григорич.
— Распоряжение председателя Бедулева. Ежели вопросы, пусть к нему. Все ли поняла? Как-то сполошно глядишь.
— Плясать, что ль? Старуха на ладане… Как он от нее, подумали с председателем-то?
— Это уж пусть твой Аркаша думает. Шел бы в колхоз — дело бы ему сыскали дома.
— Не мытьем, так катаньем, а все в одну сторону.
— Зубатая стала, Марья. Прямо так и жалишь. Прощевай-ко давай. Недосуг с тобой. У меня еще пятнадцать дворов.
В это время брякнула воротная щеколда, и Аркадий, войдя во двор, стал отворять большие ворота, завел лошадь с санями. Сила Строков вышел из дома и, стоя на крыльце, поздоровался с хозяином. Пока Аркадий затворял ворота, лошадь пошла к колодцу и ткнулась губами в пустую деревянную колоду. Аркадий, не обратив никакого внимания на Строкова и даже не поздоровавшись с ним, сердитый и недовольный, подбежал, с маху отдернул ее за узду, замахнулся. Начал распрягать, бросая сбрую в новые сани. Всем этим он показал свое отношение к Бедулеву, который обычно с добрыми вестями по избам не посылал. А Строков спустился с крыльца и так же, как Машке, показал папочку Оглоблину, сообщил жестко и кратко, отрезая ему путь к возражению:
— Постановлено, в лес на заготовки тебя. В четверг выехать. На Ощепово, видать, зашлют. Собирайсь запасливо.
— Не хрена вам, гляжу, делать там, вот вы и выкобениваетесь с Егоркой. Будто мы не знаем своего дела без вас. Я не колхозник, совать меня во всякую дыру. Это уж своих давайте, артельщиков, наряжайте. А мы как-нибудь сами, — говорил Аркадий, не отрываясь от дела и ни разу не глянув на Строкова, а высказавшись, взял повод и повел лошадь в конюшню, закрыл за собой двери. Строков сунулся за ним, осердясь, крикнул в притвор:
— Считай, разнарядку получил. Достукаешься вот, погоди ужо.
В темноте конюшни Аркадий громко стучал порожним ведром и не отозвался.
В избу пришел не в духе, а оттого что с утра ничего не ел, на голодное брюхо кипел злостью втройне. Умываясь, заплескал весь пол мыльной водой, сломал гребень, расчесывая свалявшиеся космы. Обломки бросил на божницу за икону. Мать Катерина непременно возмутилась бы: «Ай угорел, в святый-то угол?» Пятерней прибрал волосы.
Машка не выходила в избу, а толклась на кухне, наведывалась к старухе, которая уснула, безвольно открыв свой запалый рот. Но Машка слышала каждый шаг Аркадия, понимала его настроение и потому не совалась с расспросами.
— Овсянку сварила. На молоке, — сказала наконец, выбрав притихшую минуту. — Может, поешь? Затравили они тебя? А?
Аркадий поднялся от стола, подошел к ней, просунул свои руки к ней под мышки и тесно прижал ее к кухонной заборке, добираясь губами до ее шеи. Машке казалось, что его разогревшиеся с холода большие распяленные ладони сильно и ласково обхватили и запалили всю ее спину. Кровь так сильно плеснулась ей в лицо, что жаром заволокло и ослепило глаза. Она беспокойными пальцами нашла его ухо и стала мять его, выговаривая с упреком, не помня слов:
— К матери-то заглянул бы. Али боишься? Кремень ты, право. Душа, должно, волчиная в тебе… Арканя.
— Прямо невмоготу стало… Милая, милая. Не ты, и жить бы нечем. Милая. Милая, — с нежной близостью говорил и говорил он, и Машка верила ему, ненавидя и презирая себя за свою податливость.
— Сука. Капельку показал, и прибежала. А шла, мерзавка, и клялась: помучаю. Пусть, думала, походит, попросит. Змей ты. Кровавый. Сама, вышло, лезу. Сама.
А он знал свою власть над нею, но в эту минуту искал ее согласия и защиты, готовый разрыдаться на ее плече. Его давно уже изнуряло горькое душевное напряжение от безысходно затянувшегося одиночества, от постоянного притеснения Бедулева, от хворобы матери, к которой он был привязан своей бессловесной сыновностью и которой, бессильный, ничем не мог пособить.
Аркадий сел на лавку, рядом усадил Машку и, все так же плотно обнимая ее, стал разглядывать ее лицо. Чистая, свежая кожа у ней под глазами была смуглей, чем на щеках, и мелкие морщины успели вывязать на ней тонкую кружевную вязь. К вискам морщинки разбегались поглубже, заветрели и были прижжены прочным загаром. Аркадий, как слепой, своими заскорузлыми пальцами нежно ощупал Машкины веки и вершинки скул и в живой глубине ее глаз увидел терпеливый женский покой, какого давно ждал. И ее морщинки, и притомленные жизнью глаза глядели не лениво и равнодушно, как прежде, а светились упрямо и вопросительно, говоря Аркадию, что перед ним уже не девчонка для забавы, а надежная крепь всей его жизни.
В это утро они мало говорили, но так сблизились, как сближаются люди на многие-многие годы.
Перед вечером Аркадий пошел по тем мужикам, с которыми договорился в извоз. Все это были единоличники. И всех их Бедулев отправлял на лесозаготовки. По избам бабы обвывали своих мужей, словно отправляли их не в лес, а на войну. Ульян Сибирцев, молодой мужик с переломленным в стенке носом, всегда глядевший на собеседника стороной, сказал Аркадию, злобно косясь:
— Чтобы я до ползимы бился там без бани? Ни в жизнь. Да я все тело на ногтях снесу: чесанка жгет меня по ночам. Они разве поверят. Им разнарядку выполнить, а ты подыхай.
— Меня на всю зиму.
— Того башше. Нет, я туда не ездок.
Аркадий этого и ждал.
— Тогда вдвоем — на Конду. Утресь. А то, чего доброго, не выпустят еще.
— Семанко Бушуев да Окладников Пармен тоже собрались. Зазывку кидали мне. Тогда давай на свету. У дальних ключей надежнее.
— Снежку подсыпало, — обрадованный удачным сговором, отметил Аркадий. — И не убродно по первопутку.
— Да в самый раз, — косился повеселевший Ульян. — За Кумарьей небось уже суметы навило.
— В третьем годе там в конце сентября снег пал, и на всю зиму.
Еще посидели у керосиновой лампы, посудачили о погоде, дороге и разных пустяках, а думали всерьез об уклонении от трудовой повинности, в чем непременно обвинит их Бедулев. Уж он разойдется, потому-то и хотелось сделать назло ему самое поперешное.
Машка сумерничала, не вздувая огня, когда вернулся Аркадий. Ему было приятно заходить в собственный дом, где появилась новая хозяйка, которую ничему не надо учить: она все знает, все видит и его понимает с полуслова. «Чего ни скажи, а это помощница», — укреплялся он в хороших мыслях о Машке. Войдя в избу и совсем в темноте ослепнув после белого снега на улице, позвал шепотком, ласково:
— Маня?
— Тут вота я, — затаившись в радости, тоже тихонько отозвалась Машка. Она лежала на широкой лавке возле печи, подстелив кошму и укрывшись теплой шалью. Грелась после беготни на дворе, управляя скотину.
— У тебя и сени не заперты.
— Да кто меня возьмет. — Она не видела его в темноте, но знала, что он, сняв полушубок, присядет к ней, и подвинулась к печи, от которой исходило ласковое истомляющее тепло. Он и в самом деле, крякая и топая валенками, чтобы сбить снег, присел к ней, холодными пальцами нащупал ее лицо и, зажав его ладонями, метко припал к ее губам долгим поцелуем.
— А матери-то, Арканя, получшело, — обрадовала Машка, отдышавшись от поцелуя, и с веселым вызовом, передавшимся ему, добавила: — Сказала, вы́хожу — и вы́хожу.
— Да неуж? — притворно удивился он.
— Не я буду.
— Милая, милая, — и он начал искать ее губы, не находил, целовал глаза и щеки. Она еще ближе прижалась к печи, уступив ему место. Он сбросил валенки, лег рядом, завозился, умащиваясь и осваивая ее руками.
— Ноги-то у тебя как ледышки, — вздрогнула она и приняла его в свое тепло, зашептала: — Давай, Арканя, посудим, а потом перейдем на кровать. Ведь мы дома.
— Дома. Дома. Это ты правильно.
— И не станем торопиться.
— Но и мешкать не приходится. С первыми петухами выеду. В лес? Черта им. Мы с Ульяном на Конду спелись. А в лес — я им, подождешь.
