— А? — спрашивал он вдруг победным шепотом, и студенты смотрели на него с восторгом, как на колдуна. — Думать надо, молодые товарищи, думать и стратегически решать задачу. В данную минуту мы определили расположение войск противника, его силы, его резервы. Чем же располагаем мы?
У Володи яростно колотилось сердце. То, что час назад было неясным, расплывалось, исчезало и таяло в огромном количестве симптомов, признаков, схожестей, — все это обретало контуры, ясную и законченную форму: болезнь была названа. И оказывалось, что болезнь эта вовсе не редкая и не редчайшая, а самая распространенная, та, с которой непременно и много раз придется иметь дело будущим медикам. Пров Яковлевич, кстати, не слишком злоупотреблял тем, что, к сожалению, еще любят демонстрировать своим студентам некоторые преподаватели: редчайшие заболевания и особые, сложнейшие формы этих «интереснейших» случаев не казались Полунину так уж необходимыми будущим молодым врачам.
— Не разберешься, молодой друг, — говаривал он, — вызовешь санитарный аэроплан, не при царе Горохе живем — при Советской власти. Альма матер должна научить тебя оказывать массовую помощь и быть врачом не узкой специальности, а врачом с кругозором, деятельным, толковым, энергичным доктором…
О, какое это было наслаждение — следить за ходом мысли Полунина, когда медленно и осторожно, словно слепой, постукивающий своей палкой, шел он от вопроса к вопросу, в то же время прощупывая селезенку и печень больного, разглядывая рентгенограммы, результаты лабораторных исследований, обращаясь к оружию из арсеналов патологии, анатомии, физиологии, шел навстречу всем темным местам, провалам, противоречиям, сопоставляя непонятное и превращая вдруг, мгновенно, хаос, бессмыслицу, вздор, взаимно исключающие симптомы в единое, стройное, законченное целое, в вершину своей пирамиды — в диагноз.
С трепетом почти священным, боясь за своего бога, входил Устименко с другими студентами в серое здание клинической прозекторской, на фронтоне которой были выбиты латинские слова: «Hie locus est ibi mors gaudet sucurrere vitam» («Здесь смерть помогает жизни»). Больной, безнадежность состояния которого месяц назад определил Пров Яковлевич, умер. Отчего же он умер? Сейчас об этом должен был сказать Ганичев — последний и совершенно неподкупный судья.
Огромный Полунин сел неподалеку от секционного стола, служитель дядя Саша, как звали его студенты, начал вскрытие. Ганичев монотонным голосом (в прозекторской он никогда не шутил и не позволял этого никому) объяснял студентам то, чего они не понимали. И странно, и страшно, и, как это ни дико, радостно было слышать, что Полунин еще тогда, месяц тому назад, во всем был абсолютно прав, все невидимое видели его глаза, глаза человека, вооруженного рентгеновским аппаратом, лабораторными исследованиями, глаза стратега. Больной умер. Наука еще не научилась бороться с этой болезнью в этой стадии. Но наука проникла в недоступные еще так недавно области. И наука могла спасти погибшего больного, если бы сам он обратился к этой науке раньше, хоть немного раньше…
Вскрытие кончилось. Полунин и Ганичев со студентами вышли в парк, сели на скамью. Ярко светило холодное осеннее солнце, медленно, кружась в прозрачном воздухе, падали желтеющие листья кленов и берез. Ганичев закурил. Пров Яковлевич сидел, опустив лобастую голову, хмурый, всем недовольный. Внезапно почти с бешенством он сказал:
— Если бы еще научиться лечить как следует!..
Ганичев ласково погладил Полунина по плечу. Тот поднялся и ушел.
— Случилось что-нибудь? — спросил Володя Ганичева.
— Нет, — сказал он с коротким вздохом. — Ничего не случилось. Но, знаете ли, с думающими врачами это бывает. Вот припадки вроде только что вами виденного.
Еще вздохнул и добавил:
— Бильрот — недурной, между прочим, был доктор — писал: «Наши успехи идут через горы трупов». Есть, с позволения сказать, врачи, которые с этим легко примеряются и годикам эдак к тридцати спокойно пишут «exitus letalis»[1], а есть вот вроде Прова Яковлевича — в каждом погибшем винит себя. Надо заметить, что двигают медицину вперед главным образом люди полунинской складки… Понятно вам?
— Конечно, понятно, — сказала курносенькая и розовенькая Нюся Елкина. — Но, согласитесь, товарищ профессор, невозможно же всю жизнь переживать: никаких нервов не останется. Во враче все-таки очень важно спокойствие.
— Это совершенно справедливо, — как-то слишком уж кротко согласился Ганичев и ушел к себе в прозекторскую…
Но сразу же вернулся и, не садясь, опираясь на крепкую, дубовую трость, заговорил:
— Петенкоффер и Эммерих приняли внутрь чистые разводки холерных бацилл, причем соляная кислота желудка была предварительно нейтрализована содой. Наш Мечников, доктор Гастерлик и доктор Латапи сделали то же самое. Лет шестьдесят тому назад три итальянца — Борджиони, Рози и Пасильи — уговорили профессора-сифилидолога Пеллицари привить им, молодым и здоровым людям, сифилис. Пеллицари категорически отказывался, но три молодых доктора настояли. А ведь тогда, студентка Елкина, сифилис лечился иначе, чем нынче. Ртутью! Доктор Линдеман делал себе сам прививки на протяжении двух месяцев и через каждые пять дней. Комиссия, назначенная Парижской медицинской академией, студентка Елкина, сделала заключение… Я его хорошо помню: у доктора Линдемана обе руки от плеч до ладоней были покрыты язвами, многие слились, вокруг них острые и болезненные нагноения… ну-с, и так далее, не говоря насчет обилия папул, высыпавших по всему телу. Но доктор Линдеман еще не считал возможным прибегать к лечению. Это, студентка Елкина, по поводу спокойствия, которое вы уже начинаете оберегать…
Толстое лицо Ганичева налилось кровью, он взвизгнул:
— Еще на поздно! На курсы кройки и шитья! В стенографистки! Вообще к маме, к папе, к мужу, к дьяволу!
Погодя Нюся жаловалась:
— Уже и сказать ничего нельзя! И вообще, почему курсы кройки и шитья приплел? У нас все профессии почетны, и стенография ничем не хуже, чем патанатомия…
На красных Нюсиных щеках были размазаны слезы, глаза зло поблескивали.
— Ну и в самом деле — шла бы ты в стенографистки, — неожиданно для себя посоветовал Володя. — Раз ничего не поняла из нынешнего разговора — дуй! Покойнее там и прелестней!
— С другой стороны, нельзя же требовать от каждого врача, чтобы он прививал себе сифилис, — сказал Евгений. — Это по меньшей мере смешно.
Устименко вспыхнул.
— Да никто и не требует! — крикнул он. — Разве об этом шла речь?
«ВРЕМЯ БЕЗУДЕРЖНО МСТИТ…»
Одна Варвара понимала решительно все, хоть и не занималась медициной. Удивительно она умела слушать и улавливать все самое главное для него, то, чем он жил, что мешало ему спать, что радовало его и печалило. Не зная Полунина и Ганичева, она считала их великими людьми. С Нюсей после того, что рассказал ей Володя, поздоровалась чрезвычайно сухо. А в своем техникуме постоянно делилась сведениями об успехах вообще медицины и, в частности, оперативной хирургии. И это было не потому, что так думал Володя, а потому, что так думала она, слушая его вдохновенные, диковатые и счастливые речи.
Случилось это так: как-то в воскресенье они вдвоем поехали на толкучку порыться в книжном развале. Там бывали недурные книжки. Покуда Володя рылся в старых книгах, Варя нырнула куда-то вбок и замерла от счастья. Под жарким полуденным солнцем, возле старого ковра, на стульчике сидела дама. «Какая-нибудь бывшая графиня», — подумала Варвара. Дама курила из длинного тонкого мундштука папиросу и торговала удивительными вещами: были тут и корсет, и страусовые перья, и какая-то штука, про которую дама сказала, что «оно — боа», и две кофейные мельницы, и поддельные жемчуга, а самое главное — здесь был череп, настоящий человеческий — желтенький, аккуратный череп.
— Почем за эту вещь? — спросила Варвара.
— Мадемуазель интересует череп? — спросила «графиня» и пальцами в митенках постучала по желтому затылку.
— Меня-то вообще интересует скелет в сборе, целиком, — сказала Варя. — У вас случайно нет?
— За кого мадемуазель меня принимает! — воскликнула «графиня». — Скелет в сборе! Где вы можете получить скелет в сборе?
— Завозят в магазин учебных пособий, но только по безналичному расчету, и учреждениям, — рассказала общительная Варя. — А я не учреждение, я частное лицо.
— Да, частным лицам сейчас нелегко, — согласилась «графиня».
Череп Варвара купила. Внизу у него оказалась пластиночка с надписью — это был кому-то от кого-то подарок.
— Может быть, мадемуазель интересуется еще страусовыми перьями? — спросила «графиня».
— Мадемуазель не интересуется ни страусовыми перьями, ни кольцами в носу, ни человеческими скальпами, — сурово заявил вынырнувший из толпы Володя. — Мадемуазель не осколок разбитого вдребезги, а комсомолка. Пошли, Варюха!
