Они отжали меня к стене и прошли мимо. Все из нашей группы, кто жил в общежитии.
Я зашел в аудиторию и стал ждать, когда они придут. Почему-то не появлялись другие наши студенты. Вероятно, их перехватил Бурлаков. Пришла только Елочка. И та забилась в угол. Я было направился к ней, но она предупредила, что хочет кое-что прочитать до начала консультации.
Я надеялся на консультирующего преподавателя. Думал, он прекратит ералаш. Но не было и его. Очевидно, завяз в событиях, захлестнувших деканат.
Наконец я услышал топот.
— Он здесь, — сказал кто-то в коридоре.
В аудиторию ввалилась орава студентов. Они окружили меня и набычили лбы.
— Ты был вчера, когда Кирилл встретил Гусакова? — спросил Бурлаков.
— Я и не скрываю. Ну, был.
— Что же ты, единственный свидетель? Что же ты не пошел к декану? — зашипел Востряков.
— Ты бы помог, если бы рассказал все, как было, — строго сказал Стась Коровин. Он-то как затесался в эту компанию?
— Ребята, и я бы не помог, хотя бы расшибся вдребезги. Давайте спокойнее.
— Даже Спасский ходил к декану! Узнал и сходил! — крикнули из толпы.
— Йог, пойми. Спокойный, безразличный взгляд, брошенный на человека, — это уже шаг к подлости, — сказал Бурлаков, нервничая. Он-то разорвал бы меня в клочья. У него в горле так и клокотало.
— Зря ты, — сказал я примирительно. — Какой я подлец? Посуди сам.
— Ну, да. Под тебя не подкопаешься. На собрании почему-то ставили вопрос о Севостьянове, а надо бы о тебе. Тебя надо за ушко да на солнышко. Но получается наоборот. Видно, в этом особое ехидство логики.
Толпа за его спиной росла. Подходили новые и новые студенты. Против меня стоял почти весь курс.
— Ребята, Кирилл — мой друг, как и ваш, — сказал я еще миролюбивее. — Просто у меня нервы покрепче. У меня стальные нервы. Я их тренировал!
— А зачем тебе нервы? — поинтересовался Востряков. — Стальные нервы тебе к чему? Вот мне нужны стальные нервы. И ему нужны. И ему. А тебе к чему они? Ты обойдешься и шелковой ниткой.
Они совсем ошалели. Трясут кулаками. Вопят. Слава богу, Елочка не слушает это. Зажала уши и уставилась в одну точку на книге. Пока я не выйду, они не затихнут. Я выдержанней их. Я должен трезво оценить обстановку и уйти.
Я шмыгнул в дверь почти под мышкой у вошедшего преподавателя и тихонько пошел по коридору. В коридоре пусто. Благодать. Только из противоположного конца по коридору катилась коренастая фигура декана. Он издали сощурился, всматриваясь в меня. Мы поравнялись.
— Вы Зуев?
— Я Зуев.
Он пошевелил губами. Похоже, матерился про себя. Но не вымолвил ни слова и пошел своей дорогой.
— Все равно бы ему это не помогло, — объяснил я декану в спину.
Он остановился, только чтобы сказать:
— Да. Не помогло. Но я бы на вашем месте пришел.
Сказав, пошел дальше. Будто исполнил долг, который не давал ему покоя. Жег изнутри. Заставил корчиться.
И декан, выходит, свихнулся. Этого я не ожидал от него. Сегодня все точно сговорились и стали психами. Будто это в порядке вещей. Но, по-моему, люди со слабыми нервами опасны для общества. Я пришел к такому выводу.
Я миновал кафедру русской литературы. И там психи. У них двери вздрагивают, так они спорят. Кто-то из психов подошел к дверям, собираясь выйти, и гаркнул:
— А я буду ругаться! У меня своя точка зрения!
С меня довольно. Я побежал по гулкому коридору. Мои шаги грохотали под потолком. Перекатывались. Тоже получался содом. Жаль, нельзя убежать и от собственных шагов. Не то чтобы я нервничал, нет, просто мне это надоело. Я бежал спокойно.
Я дам психам время прийти в себя. Я должен быть снисходительным. Заявлюсь в общежитие, когда они уснут. А пока похожу по городу.
Я начал с главного почтамта. Предъявил в окошко студенческий билет — получил письмо от отца и денежный перевод.
— Посмотрите, может, еще что завалялось? — попросил я молоденькую работницу почтамта. — Ведь бывает и такое, правда? С моим другом Севостьяновым было, — соврал я, увидев, как недовольно сморщилась работница.
Ее крошечные пальчики проворно забегали по строю конвертов. Я смотрел на темно-красные капли маникюра. Пальчики зря старались. Что они могли найти? Никто мне не пишет, кроме отца. И Женя Тихомирова не пишет. Я лишь тянул время. Скучно все-таки.
— Зуеву Льву Васильевичу писем больше нет! — торжествующе оповестила девушка. Оповестила на весь почтамт и добавила: — Пишут.
Вот уж злорадствовать ни к чему. Если человек злорадствует, значит, у него не в порядке нервы. Ей, молодой, беречь и беречь нервы в этаком возрасте. Дальше будет не до того. Когда от нервных окончаний останутся лохмотья, будет поздно. Тогда один выход из положения — в желтый дом.
Я спрятал письмо, подошел к другому окну и получил причитающиеся деньги. Они пойдут на юбку из толстой шерсти. Я даже прошелся по магазинам. Разведал, что и как. Прикинул.
В шесть часов я встретил Елочку в условленном месте и повез на мотогонки. Пусть приобщается. Мотогонки воспитывают мужество и силу воли. Ей необходимо это. Ходит, как пришибленная. Что-то переживает. Я знаю, что именно, и прописал ей гонки как радикальное лекарство.
Мы сели поближе к первому виражу. Тут проходит самая острая борьба и случаются разные интересные эпизоды. На этом вираже спортсмены воюют за лидерство. Потому что в гонках на гаревой дорожке обычно выигрывает лидер. Если, конечно, не прошляпит и не отдаст внутреннюю бровку. Тогда попробуй обгони его по внешней бровке. Для этого нужна бешеная скорость и мастерство. Под мастерством я разумею способность вовремя увильнуть от забора, когда он неотвратимо мчится на тебя.
В первый заезд подобрались сильные гонщики, и это сразу задало тон всем соревнованиям. На трибунах поднялся галдеж. Елочка — и та зашевелилась, начала подавать голос.
Когда она снова затихла, я не заметил. Я только вдруг обратил внимание, что она пристально смотрит на меня. Молчит и смотрит.
— Ты вон куда смотри. На дорожку, — сказал я.
Она продолжает свое. Смотрит на меня. Может, оглохла от рева моторов?
— На дорожку смотри, — повторил я погромче.
Она не унимается. Тогда я обрадовался этому. Значит, влюбилась. Но потом мне стало не по себе. Уж очень цепкий у нее взгляд. И ресницы твердые, острые, как частокол.
— Ты что? — спросил я.
— Почему ты не кричишь, как все?
Женщина иногда способна проникать в самые тайные мысли. Когда на нее сойдет такое наитие, от нее не денешься никуда. Просверлит насквозь. Мне кто-то говорил о такой способности женщин. Возможно, это наитие сегодня сошло на Елочку. Поэтому я не стал говорить про выдержку. Вместо этого я предложил:
— Если тебе не нравится, уйдем.
— Уйдем.
— В кино или в парк?
— Я пойду домой. Учить политэкономию. Не идет в голову рента.
Я отвел ее домой. Хозяев не было. Елочка пошарила над дверью. Нашла ключи.
— До свидания.
— Я посижу минут пятнадцать.
Елочка пропустила меня в свою комнату. Ноги мои уже гудели от усталости. Вполне понятно, я устремился на тахту.
— Это мое место. Возьми стул, — предупредила Елочка.
На тахте хватит места еще пятерым. Но я не спорил и сел на стул. Елочка устроилась на тахте, открыла политэкономию и напустила на себя ученый вид.
Я давно мечтал о таком случае, когда мы будем с Елочкой вдвоем. Поэтому я не оставляю мысль о тахте. Целюсь на ее правый угол. Для начала хотя бы перебраться туда.
— Что делает Кирилл? — спросила Елочка вдруг, но будто между прочим. А сама заинтересовалась потолком.
До чего стандартны люди! Почему бы не уставиться куда-нибудь вбок или вниз? Так нет, подняла глаза вверх! Прожила в этой комнате год, а потолок заметила только сейчас! И заинтересовалась. Скажите, пожалуйста, какой потолок!
Но мне выгодно поверить в исключительность потолка. Я поверил и сделал ряд замечаний. Ведь я в жизни не видел подобного потолка. Его трещины по изощренности линий переплюнули самого смелого художника. Я уж молчу об известке: перехватило дыхание.
Мне эта комедия на руку, ибо я собираюсь сказать следующее:
— Кирилл уехал. Сегодня днем.
И я сказал. Небрежненько так. Я делаю с собой, что хочу. Могу заставить себя сказать все, что нужно.
— С чего ты взял? Он еще здесь.
Тоже небрежненько и не отрываясь от потолка:
— Разве?
— Он уезжает завтра.
— Значит, передумал.
— Так что он делает?
— Ого, до потолка метра три! Это высота!
— Какое у него настроение? Не тоскует? Ты не заметил?
— Молодцы строители!
Я извиваюсь от восхищения.
— Он приедет зимой?
— Если бы наложить фрески!
Сидеть я не в силах. Восторг подбросил меня, как пружина. Я поднялся и забегал по комнате. Иначе не переберешься на тахту.
— Может, он забыл у меня что-нибудь? Какие-нибудь учебники?
И все это время мы глазеем на потолок. На это коммунальное чудо. Наконец я спохватился:
— Да, а политэкономия? Через три дня экзамен! Ты на какой странице?
