«Что случилось?» — удивилась Марфа.
— Так и думаешь возить? — громко, с явным одобрением спросил в это время председатель. Он был чисто выбрит, на выпуклой груди блестела орденская колодка, и весь его мужественный облик как бы олицетворял порядок в колхозе.
Валерий кивнул утвердительно.
«Да в чем дело? — недоумевала Марфа. — Перед девчонкой задается, что ли?»
— По таким дорогам, парень, не вытянешь, — обращаясь к Валерию, поучительно вставила ездовая, привезшая на рябых быках пушистый воз ржаных снопов. — Сядешь с хлебом в поле.
— Скажете, тетя Параня! — с горячностью набросилась на нее Нюта. — Так Солоухин и сядет! Ведь сделал рейс?
— Не без риску, — солидно, как взрослый шофер, проговорил Валерий. — Попадешь в ливень — так и порожнем забуксуешь. Надо ж «Заветы» выручать? Пока погода держится, сдадим побольше.
И тут Марфа поняла, в чем дело. За их «ЗИСом», прихваченный железным крюком, стоял прицеп, оставленный шофером автороты. Бригада грузчиков носила в него зерно. Теперь такой «агрегат» вместо семидесяти мешков мог взять все сто двадцать. Марфа сразу оценила простую и смелую выдумку сына. Да, ответственное дело взвалил на себя Валерик, зато, если приноровится, польза будет большая.
«Когда это ты?» — спросил ее взгляд.
«А ты все бранишься, прогоняешь меня к деду!»
Марфа даже не предложила Валерику смену. Она понимала: мальчишка сейчас в таком состоянии, что готов не спать круглые сутки. Ему обязательно надо сделать с прицепом хотя бы еще рейс. И, забыв про завтрак, про свою «ссору», вся охваченная материнской заботой о сыне, Марфа села с ним рядом в кабину, готовая в случае надобности помочь, принять на себя ответственность.
— Эх, и я бы с вами поехала! — воскликнула Нюта. — Хоть на мешках.
— И в кабине места хватит, — сказал Валерий. — В «ЗИСе» свободно можно и втроем, Поплаваем в Сейме.
Он приоткрыл дверцу, приглашая девушку. Петелкин, улыбаясь, легонько отстранил дочь.
— Ступай, Нютка, вей зерно. Только знаешь по клубам верещать, а в школе на тройках костыляешь. — Он весело повернулся к шоферам. — Опять, Солоухины, ругаться с вами придется? Вывезете с тока все зерно двумя прицепами, после небось схватите за грудки: давай еще?
— Это верно, схватим, — засмеялась Марфа.
Автомашина вышла на шлях.
Сидя рядом с сыном, Марфа с некоторой тревогой прислушивалась к работе мотора. «ЗИС» тянул ровно, без рывков, без напряжения. На малейших подъемах Валерик предусмотрительно переводил рычаг коробки скоростей с четвертой на третью. Подбородок его выставился вперед, что сообщало лицу почти взрослое, мужское выражение, и мать словно впервые увидела его руки. Обе руки сына — по-рабочему широкие, с въевшимся в складки автолом — уверенно лежали на баранке руля, и огромная, слоноподобная машина слушалась малейшего их движения.
«Как отец, — вдруг подумала Марфа, и по сердцу ее потек холодок. — Соседи говорят, на меня схож. Нет, в отца. Особливо подбородок, скулы… и вот губы складывает».
Автомобиль свернул на шлях. Валерий включил пятую скорость. В окно кабины упруго ударил ветер, загудел в ушах и, отдаваясь от задней стенки, стал дуть в спину. По бокам от дороги тянулись рыжие пожни, прошитые зеленой травкой, в голубом небе вырезались огромные ометы, стояли копны еще не убранного хлеба, на них сидели вороны, галки.
Марфа положила голову на плечо сыну. Как хорошо ехать, закрывши глаза. Покачивает, словно в люльке, а на крутых спусках кажется, будто падаешь в пропасть, и подхватывает сердце. Вот и дождалась она помощника, о котором столько лет мечтала. Да, Валерик становится взрослым, самостоятельным. Она, наконец, спокойна. Как это хорошо повторить: «Я спокойна». Если с ней даже что случится, есть кому поддержать меньшого. Между прочим, если она опять получит премию, то купит Валерику часы: он их заработал.
И почему-то вдруг подумала: «Ну, Косоголов, держись и ты, легко не сдадимся. Работаем не только руками…»
Погода держалась теплая, но в пыльной, выжженной листве ракиток засветились первые желтые свечки. В поле радужно и лениво колыхались нитки паутины, стояла тишина, кое-где бродил скот, придорожные будяки засохли и почернели, а дикие утки, откормившиеся за лето на жнивах, вечером на озера пролетали медленно, тяжело.
За полдень со стороны омшанского шоссе в Фетяж въехал «ЗИС-150», машина № 26–41. На кронштейне с левой стороны кабины победно развевался красный флажок. Радиатор, борта были тщательно вымыты в ближней речонке и еще не просохли; не верилось, что грузовик совершил семидесятикилометровый пробег. Это «семейный экипаж» Солоухиных возвращался в родной городок с хлебозаготовок.
Грузовик вела Марфа. Валерий сидел, положив локоть на спущенное окно кабины, и отсутствующим взглядом смотрел на деревянный домишко с щеглиной клеткой за окном, на телка в увядшем палисаднике. Он вырос за лето, нажил морщинку над переносьем и казался матери не таким знакомым, как прежде. Вот теперь он пойдет своей дорогой, начнет все больше отдаляться от семьи.
— Валерик, — сказала Марфа, и в глазах ее блеснул затаенный смех.
Он вопросительно поглядел на мать.
— Ты хоть обменялся со своей барышней адресами? Писать будете?
— Я думал, ты дельное чего…
И, густо покраснев, сын с преувеличенной досадой вновь отвернулся к окошку.
«Ох, ребятки, ребятки! — думала она. — Конечно, вы, наверно, еще в эту зиму забудете друг дружку. Будут новые встречи, появятся новые увлечения. Ведь сейчас жизнь для вас полна неожиданных радостей, надежд, все кажется доступным, и нет конца уверенности в том, что самое лучшее — впереди. Но когда-нибудь, много-много лет спустя, Валерий, к тому времени опытный инженер-автотранспортник, и Нюта Петёлкина, тогда, возможно, какая-нибудь артистка и уж наверняка не Петёлкина, тепло, с улыбкой вспомнят о своем первом детском чувстве».
Грузовик въехал в раскрытые ворота базы. Потянуло знакомым запахом бензина, металлической гари, донесся перестук молотков из кузни, в глубине двора показался гараж, деревянный помост для мойки машин, огромная, радужная от мазута лужа возле него. Под навесом прижался неисправный «ГАЗ-51» без колес, будто на коленях. У серебристо-серой бензоколонки заправлялось горючим легковое такси.
Возле электросварки в окружении шоферов стоял профорг Симуков, невзрачный, с «военным» ожогом на левой щеке, в грязной робе. Он кивнул Солоухиным, дружелюбно спросил своим басом:
— Чем похвалишься, Павловна?
Водители тоже замолчали, ожидая, что ответит Марфа. Валерик, возмужавший и угловатый, скромно вынимал из кабины клеенчатую сумку с ключами, инструментом. Солоухина открыла капот; осматривая мотор, проговорила с нарочитым безразличием:
— Да чем? Вот поставку закончили до срока. Есть и в горючем экономия. Сколько дал Косоголов?
— Много. Шестьсот сорок тонн. Почти две нормы, Марфа щупом замерила масло в картере.
— Ну, а мы почитай на полсотенку его перекрыли, Профорг одобрительно крякнул. Валерик широко, по-мальчишески улыбнулся. Марфа весело, с рассчитанной неторопливостью вытерла ветошкой ладони и стала со всеми здороваться за руку.
МЯГКО пощелкивал спидометр. «Москвич» быстро бежал вперед, огибая налитые водой колдобины. Под солнцем маслянисто блестела подсыхающая дорога. При встречах с грузовиками Анастасии Васильевне, или, как все знакомые ее называли, Настюше, надо было сворачивать, и каждый раз появлялась опасность застрять. Ее муж, художник Левашев, с тревогой поглядывал на небо. Лишь позавчера прекратились ливни, задержавшие его в колхозе, где он писал этюды. Однако небо над головой по-прежнему ясно голубело, дул свежий ветерок, гоня рыхлые облака, не давая им скопиться. Лишь вдали на юго-востоке, в той стороне, куда они ехали, горизонт сине мутнел, временами озарялся мгновенными вспышками: то ли там собиралась гроза, то ли уже лило.
— Ох, чую, захватит нас, — вслух подумал художник. — Странно: последний день августа, завтра осень, а молнии и гром прямо как в июльскую жару!
— Ты, Юра, только не нервничай, — ласково сказала жена. Движением круглого плеча она поправила рыжеватую волнистую прядь волос, упавшую на загорелую, с ямочкой щеку. — Пока ведь погода хорошая? Ну вот. А от Саранска навстречу нам мостят каменное шоссе, там никакой дождь не страшен!
На задних местах, между ящиком с масляными красками, подрамниками, волейбольным мячом, складными бамбуковыми удочками, сидели два сына Левашевых. Они чувствовали себя превосходно. Младший, десятилетний Кузька, глядя на пробегающие поля, вдруг запел:
Бродяга я-а-а!
Куда влечет меня судьба-а?
Волосы его над лбом выгорели до белизны, рот всегда был наивно, по-детски полуоткрыт. Озорной, задиристый, Кузька редко унывал и повсюду находил какое-нибудь дело: охотно стирал свои майки, отлично пек блинчики на соде, вышивал не хуже девочки. Сейчас Кузька стал считать мостики, через которые пролетала машина.
