Наконец для тех, кто был жив, наступила минута тягостного провала в глубину времени, свободного от воя и грохота бомб, но заполненного напряженным ожиданием окончательного взрыва земли; бомбы не рвались, а самолеты продолжали кружить над лесом, и облегченно-ровный их рокот постепенно увязал и растворялся в другом – накатно-тяжком, медлительном и густом.
Под это водопадное слияние звуков мало кто заметил, с какого направления вошли в лес танки и пехота противника…
9
… Курсант лежал лицом вниз, а нависшая над воронкой круглая лепеха соснового корня отекала на него сухим песком, и, полузасыпанный, он казался мертвым. В падении Алексей оттолкнул его плечом и лег под самым корневищем.
– Больше тебе некуда, да? – ошалело, не поднимая из песка головы, заглушенно вскрикнул курсант и подвинулся на свое прежнее место. Алексей дышал часто и трудно, будто только что вынырнул из воды.
– Наложил или ранен? – уже миролюбивее спросил курсант, все еще не открывая глаз.
– М… к! – выдохнул Алексей. – Лежи тихо! Танковый десант!..
Тот одним рывком повернулся на бок и подтянул к животу ноги. Алексей проделал то же самое, и колени его оказались прижатыми к заду, а голова – к спине курсанта. Они разом глубоко вздохнули и затихли. Все, что им слышалось, доносилось к ним не сверху, а как бы из-под земли: отрывисто-круглые выстрелы танковых пушек, гул моторов, протяжно-раскатный стон падающих деревьев, прореди автоматных очередей, и все это мешалось в единое и казалось отдаленным и неприближающимся.
«Может, это тоже пройдет… Как-нибудь пройдет и кончится», – подумал Алексей, и тут же он вспомнил и увидел роту, свой взвод, раненых, капитана Рюмина, вспомнил и увидел курсанта, к которому прижимался под этим спасительным земляным зонтом. «А ведь он дезертир!.. Он трус и изменник! – внезапно и жутко догадался Алексей, ничем еще не связывая себя с курсантом. – Там бой, а он…»
Наверху, рядом с воронкой, гремуче прокатился железный вал и послышались близкие автоматные выстрелы, голоса немцев, улюлюканье и свист. Алексей всем телом подался к курсанту, затаенно молясь корню, осыпавшемуся на него песком и глиной. Валы катились рядом, слева и справа, и, ощущая коленями тепло и дрожь тела курсанта, Алексей уже смертно ненавидел булькающее урчанье его живота, эту тесно прильнувшую к нему спину, весь его мерзкий, скрюченный облик.
– Где твоя СВТ? – свистящим шепотом спросил он курсанта.
– Тут! – к чему-то готово отозвался курсант. – И немецкий автомат тоже… А твоя?
У него опять голодно зарычал живот, и курсант еще круче выгнул спину и сказал:
– Вот же сволочь! Ему хоть бы что…
В буреломном грохоте леса неожиданно явственно (и совсем недалеко) вспыхнула раздерганная ружейная пальба и раздались крики, потом несколько раз (знакомо по учебному полигону) звучно взорвались противотанковые гранаты, и все откатилось в сторону, и Алексей обнял курсанта и затрясся в сухом истерическом плаче.
– Тихо! Цыц, в душу твою!.. – обернулся курсант и стал ловить горячими пальцами прыгающие губы Алексея. – Ты что… – Он осекся, с писком сглотнул слюну и отнял руку. – Это вы, товарищ лейтенант? Не бойтесь! Нас тут не найдут… Вот увидите! – зашептал он в глаз Алексею.
– Вставай! – крикнул Алексей. – Там… Там все гибнут, а ты… Вставай! Пошли! Ну?!
– Не надо, товарищ лейтенант! Мы ничего не сможем… Нам надо оставаться живыми, слышите? Мы их, гадов, потом всех… Вот увидите!.. Мы их потом всех, как вчера ночью! – исступленно просил курсант и медленно, заклинающе нес ладонь ко рту Алексея.
Алексей ударил его в подбородок, и курсант встал на колени, упершись каской в корневище.
– Стреляй тогда! – тоже в полный голос крикнул он, и лицо его стало как бинт. – Или давай сперва я тебя! Лучше это сами, чем они нас… раненых… в плен…
И Алексей впервые понял, что смерть многолика. Курсант – Алексей видел это по его жутко косившим к переносице глазам, по готовно поддавшемуся на пистолет левому плечу, по мизинцу правой руки, одиноко пытавшемуся оторвать зачем-то пуговицу на шинели, – курсант не боялся этой смерти и почти торопил ее, чтобы не встретиться с той, другой, которая была там, наверху. «Что это, страх или инстинктивное сознание пользы жертвы?» – мелькнуло у Алексея. «Лучше это самим, чем они нас… раненых… в плен», «Мы их потом всех, как вчера ночью!..».
Тогда-то и открылось Алексею его собственное поведение, и, увидя себя со стороны, он сразу же принял последнее предложение курсанта – самих себя, но еще до этого мига его мозг пронизала мысль: «А что же я сам? Я ведь об этом не думал! А может, думал, но только не запомнил того? Что сказал бы я Рюмину перед его пистолетом? То же, что этот курсант? Нет! Это было б неправдой! Я ни о чем не думал!.. Нет, думал. О роте, о своем взводе, о нем, Рюмине… И больше всего о себе… Но о себе не я думал! То все возникало без меня, и я не хочу этого! Не хочу!..» Веруя в смертную решимость курсанта и гася в себе чей-то безгласный вопль о спасении, Алексей выбросил руку с пистолетом и разжал пальцы. Курсант обморочно отшатнулся, но тут же схватил пистолет.
– Психический! – измученно прошептал курсант и лег.
Они лежали валетом и слышали, как над ними остановились двое и стали мочиться в обрыв воронки, под корень. Это были немцы. Они перебросились несколькими фразами, и вскоре все стихло. Ушли.
… Ночь была глухой и пустынной. Сквозь белесую пелену туч звезды просачивались желтыми масляными пятнами, а по земле синим томленым чадом стлался туман, и все окружающее казалось полуверным и расплывчатым. Курсант шел в двух шагах сзади с винтовкой на правом плече и с автоматом на левом, и, оглядываясь, Алексей каждый раз встречал его радостно-смущенные глаза. Он был из третьего взвода. Фамилию его Алексей не помнил, а спрашивать не хотелось. Не хотелось ничего: ни думать, ни разговаривать, ни жить, и все свое тело Алексей ощущал как что-то постороннее и ненужное. Он был пуст, ко всему глух и невосприимчив, и он не мог прибавить или убавить шаг – ноги двигались самостоятельно, без всякого его усилия и воли. Где-то далеко справа размеренно работали тяжелые орудия. Сначала слышалось обрывистое «дон-дон», а через десяток шагов впереди на краю света ворчали взрывы, и Алексей невольно забирал влево, на север.
– Так и дурак кашу съест, была бы ложка, – сказал раздумчиво курсант, прислушиваясь.
Алексей промолчал.
– Воюют-то они чем, – подождав, снова начал курсант, – минометами, пикировщиками да танками?
– Это ты кому следует скажешь, чем они воюют… А как мы с тобой воевали нынче… тоже доложишь! – озлобленно проговорил Алексей, не оборачиваясь.
– Нынче никто из нас не воевал, товарищ лейтенант! – угрюмо сообщил курсант. – И докладывать мне некому и нечего. Я весь день пролежал один в воронке…
– Один? А я где был? – парализованно остановился Алексей.
– Не знаю. Мало ли… Там кто-то все время стрелял из пистолета по «юнкерсам». Кажется, сбил одного… Может, это вы были?
– Вот гад! – изумленно, самому себе сказал Алексей. – Рота погибла, а он… Вот же гад.
– Да кому это нужно, чтоб мы тоже погибли? – так же изумленно, шепотом спросил курсант. – Немцам?
– Ты знаешь, о чем я говорю!
– Может, и знаю. Об НКВД, наверно?
– Вот-вот. И о своей и твоей совести…
– Ну, моя совесть чиста! – сказал курсант. – Я вчера ночью честно, один на один, троих подсадил, как миленьких… А из НКВД с нами никого не было. Ни вчера, ни нынче. Так что нечего…
Он обиженно замолчал и пошел рядом, но через минуту спросил почти весело:
– А вы как… многих вчера, товарищ лейтенант?
– Одного, – не сразу, устало сказал Алексей. – Худой, как скелет…
Курсант удивленно и немного насмешливо посмотрел на него сбоку:
– Щупали, что ли?
– Документы проверял… Он офицер был, – солгал Алексей и рукавом отер лицо.
– А я, дурак, и не подумал насчет трофеев! – сокрушенно сказал курсант. – Один вот только автомат прихватил…
Они дважды присаживались в поле и молча курили перемешанную с песком и галетными крошками махорку курсанта, запрятав цигарки в рукава, потом опять шли на северо-восток, потому что орудия по-прежнему били справа. Когда посреди неожиданно обозначилась в полумгле бурая горбатина леса, курсант сцепил локоть Алексея и захлебно крикнул:
– Немцы! Над самыми верхушками… Четверо!
Было все сразу – волна горячего испуга («Он сошел с ума!»), вид четырех гигантов, возвышавшихся над лесом тускло блестевшими касками («Я тоже?»), и голос капитана Рюмина:
– Свои! Подходите!
Лес был шагах в двадцати, и на бегу курсант не то смеялся, не то плакал и до боли сжимал локоть Алексея. Как только под ногами с морозным сухим треском стала ломаться рыжая заросль, Алексей догадался, что это всего-навсего подсолнечные будылья, и перестал противиться руке курсанта и сам закричал что-то слезно и призывно…
