Чернобесов взял роман с подозрением, сразу отпахнул крышку и, увидев портрет, сверился с живым писателем. Все вроде бы сходилось. Потом пролистнул и спросил:
– Много небось платят? Не как нашему брату. Вот деньги-то как надо зарабатывать. Бери перышко и води.
– Каждый как может зарабатывает, – одернул Гришаня.
Через месяц, наверное, Гришаня сам заговорил о книге: «Лешка, как ты здорово написал. Я две страницы сначала прочитал да в середке посмотрел. Скажу тебе, все правда. Одну правду ты написал. Ну, молодец, скажу тебе! Ой молодец!»
Бурнашов посмотрел на его доброе шишковатое лицо с утиным носом, на радостные с зеленью глаза и рассмеялся легко. И самое правильное сделал, что рассмеялся добродушно и легко, не приняв огорчения на душу и не углубляясь в выяснения, ибо большего Гришаня не смог бы сказать. Мнение же Чернобесова донеслось со стороны чуть позднее: «Нашему барину, сам молол, со слова, однако, платят. Язык хорошо подвешен, дак чего не писать? Болтай да болтай, вот и денежки. Были баре, и всегда будут баре».
Бурнашов, помнится, тогда кисло улыбнулся, но невольно затаил в душе неприязнь к Чернобесову. Но в городском вот ходить перестал и с той поры заимел кирзовые сапоги, полосатые штаны с гасником и длинную холщовую блузу.
Бурнашов так рвался к Лизаньке, а увидал – и закаменел, налился той вязкой тяжестью, когда ложись тут же и помирай, закатывай глазки; и хоть бы искра любви в сердце, хоть бы что шевельнулось в груди, когда переступил порог и, изредка оборачиваясь, весил кожушок, накидывал на крюк овчинную скуфейку. От вида чужой, вовсе ненужной в доме женщины его перекосило. Бурнашов буркнул что-то нераздельное, хотел мимоходом поцеловать жену в щеку, но тут же и раздумал. Лизанька, с таким порывом кинувшаяся навстречу, так истомившаяся без мужа, споткнулась на полушаге, обвисла, увяла, не расцветши, увидав ледяной равнодушный взгляд бесцветных глаз, эти свинцовые, налитые водою мешки, скомканную на сторону сивую бороду. С похмелья мучительного, да еще насиделся с Гришаней на озере, остыл, продрог, посинел Бурнашов, и розовая частая паутина покрыла желтую впалость щек. «Ты что, заболел?» – спросила Лизанька в спину, но Бурнашов лишь раздраженно передернул плечами, дескать, отвяжись. Он прошел, сгорбясь, устало подволакивая ноги в высоких шерстяных носках, поднялся по ступеням, крытым ярко-алыми деревенскими половиками, опустился на трон и утонул в нем. Лишь виднелась большая всклокоченная голова, само же лядащее тщедушное тельце бесплотно растеклось в линялом бархате резной спинки с княжеским гербом. Подумалось: надобно обновить, где-то еще остался кусок от клубных занавесей. Ладони, тяжелые, бугристые, с набухшими венами и обкусанными слоистыми желтыми ногтями, отдельно лежали на поручнях, и Бурнашов, смежив глаза, украдкою подглядывал сквозь дрожащий прищур, как беспокойно шевелились на розовых истертых подлокотниках нелепые уродливые клешни. Но втайне он гордился своими руками и радовался им, как некоему драгоценному редкостному приобретению. Бурнашов в порыве такого любования собою однажды сделал открытие, что бог сочинил его в единственном роде, к огромной голове мыслителя придав монашеское постное тело и сильные корявые руки умельца. Не-ет, братцы, так просто его не осилишь, не опрокинешь навзничь: с такими руками Бурнашов в любой внезапной беде не промахнется. В молодости Бурнашов увлекался поделками, но со временем забыл резцы, охладел к дереву, писание книг захватило, показалось истинным призванием, но вот деревня вдруг пробудила прежний азарт. Иль Чернобесов подтолкнул его? Вычурный резной трон Бурнашов затеял, когда сел за роман «Палач»; позднее, когда вернулась прежняя уверенность и цепкость рук, с бывшей барской усадьбы он привез три липовых кряжа и устроил широкое боярское ложе с изголовьем, изукрашенным цветами, на толстых точеных тумбах с витой канителью, в основании которых были распростертые страдающие драконы.
С божницы, где едва проступал лик Николы Поморского, Бурнашов продолжил любопытный взгляд, озирая горницу медленно, чужими глазами, и нашел свое имение замечательным, ладно обжитым: резные лавицы в простенках, расписанная лазоревыми цветами печь (Лизанька старалась), просторная столешня, подпертая грудастыми девами с рыбьими хвостами и заваленная бумагами, стопками фолиантов с позеленевшими застежками. Счастливцы, ей-ей, кто пишет о виданном и нынешнем; а тут опустишься в прошлое, как на дно пропасти, без солнечной искры и участливого человечьего зова, и не знаешь, как обратно вернуться в божий мир. Один в потемках, ни лесенки наверх, ни пеньковой веревки, один как перст средь студеного склизкого камня. Где опора, откуда поддержки ждать?.. Плачь, плачь, братец, бог слезы любит, авось подаст милостыню. Бурнашов усмехнулся. И тут ледяную серебристую пленку вновь пробило радостным, голубым, солнце растеплило небесную хмарь, и сейчас желтый огонь разлился по половицам. Солнца, оказывается, ждала душа, такой-то вот малости, и сразу ожила, обрадела, и вся изба стала близкой, родной.
Но как трудно привыкал к ней, с какою немотою в груди и с душевной опаской! И Лизаньке тоже чудилось долго, а может, и нынче опасается она, как неведомый кто-то шастает по избе ночами, вкрадчиво ступая по скрипучим половицам, заглядывает в глаза и напряженно, с затаенным горловым сипом дышит в лицо. Дух хозяйки-покоенки, наверное, навещал, не мог проститься с долгим житьем, где пестовался весь род, и вот угас, растекся, распылился по Руси. Внезапно проснешься от натужного холодного дыхания в лицо, распахнешь глаза, но только какой-то рассеянный свет просквозит горницу и кухню, оставив в темной избе недолгий угасающий шелест. Тяжко все-таки обживать чужой кров, когда хозяйку только-только свезли на погост и вся она еще в памяти, случайно попавшаяся на пути, с лицом, обсаженным мелкими коричневыми бородавками, и вдвое согнутая старостью. «Допаси меня до гроба, и тебе дом оставлю», – вдруг попросила она Бурнашова, когда толковали о избе. Но внезапное предложение показалось настолько странным, несущим тайный умысел, да к тому же от старухи так приторно пахло горьким и душным, что Бурнашов несколько испугался и внутренне содрогнулся от одной лишь мысли, что придется жить вместе. Дух хозяйки долго преследовал Бурнашова, им была пропитана каждая клеточка обширного жилья, и когда он обследовал дом, ему казалось, что тень согбенной старухи неотступно следует за ним. Ему часто виделась мелкая лукавая улыбка на сборчатом личике, покрытом ржавыми бородавками, ее глухой нутряной голос: «У меня житье-то богатое, светлое. Сколько добра в нем. Все вам оставлю». И вот все это добро, уже полусгнившее и рухнувшее, пришлось убирать: рассыпавшиеся бочки, всякое коробье, ветхие шабалы, висевшие на деревянных спицах, шушуны и сарафаны, древнее какое-то платье, ворохи заношенного тряпья. Прежде Бурнашов не замечал за собой подобной брезгливости, но тут он чувствовал себя настолько худо, словно бы рылся в чужой могиле, тайно прокравшись ночью. Все шабалы, всю изреженную от старости лопотину он срыл на высокую двухколесную телегу и отвез на деревенскую помойку, густо обросшую лопухами. Но через день ватные заплатанные одеяла и зипунишко из серой тканины и драный кожушок, годный разве что для вороньего гнезда, вдруг оказались высоко на ветле посреди деревни. Спас дивовался и косился на Бурнашова, сельцу не пришлось по сердцу мотовство наезжего писателя: ведь в крестьянском хозяйстве всякий клочок тканины сгодится, а тут эк размахнулся человек, раскидался добром, дух прежней хозяйки развел по улице. Вскоре, не спросясь, заявился сосед Толя Ребров, одноглазый мужик. Он был под хмелем, и, несмотря на июльскую жару, овчинная шапка плотно сидела на распаренном бронзовом лбу. Он окинул взглядом кухню, какие-то туманные редкие мысли, видно, бродили в голове, и в лад им шевелились оттопыренные уши. Потом сказал грозно, с непонятной злобой, с диким высверком одинокого зоркого глаза, хотя лишь накануне причащался тут стопкой вина и ломтем колбасы: «Ты-ы, Лешка… Ты слышь! Сказали, тебя убьем. Убьем тебя, они сказали. Ты бабы Лены шабалы развесил. Ты чего шабалы по деревьям развесил? Убьем тебя, вот увидишь. Так сказали мне, что убьем. Я сам слышал».
От неожиданности у Бурнашова поначалу отнялся язык. Но вот опомнился, ухватил Толю Реброва за ворот серого дешевенького пиджачишка и ловко повернул к себе спиною, хотя незваный гость был на голову выше. Толстая шея с крупной бородавкой налилась кровью, но громоздкий мужик непонятно робел и лишь мычал что-то, покорно подчиняясь Бурнашову. Алексей Федорович вытолкал гостя на волю и пообещал вослед: «Вот приди только, я тебя наугощаю палкой по загривку». «Убьем, сказали, убьем!» – кричал Толя Ребров, утвердившись прочно посреди заулка, и сиротливый зеленый глаз его метал молнии. «Иди давай, иди». Бурнашов вернулся в дом и сразу успокоился. Сын Чернобесова, варнак, устроил свару, кому больше. Развесил шабалы по деревне, все с помойки собрал. Но опять же, подумалось вдруг, устами юродивого глаголет истина.
