Но все равно это была бы такая большая сплетня, что, пожалуй, она не поместилась бы в школьном портфеле.
Между тем незаметно подошел Новый год, и даже не подошел, а как будто сам собой сложился из елок, которые продавались на каждом углу, из украшенных витрин, в которых стояли, улыбаясь, деды-морозы; из хлопот в каждом доме, где дети клеили цепи из цветной бумаги, серебрили орехи и закутывали елки в хрупкие нити бус и дрожащего тонкого золотого дождя. У самой большой елки во Дворце пионеров стоял одетый Дедом Морозом, в длинной красной шубе и высокой бело-красной шапке, Старый Трубочный Мастер. Он раздавал детям подарки. Это было днем, а вечером… Вечером весь Немухин собрался послушать разноцветный оркестр, которым дирижировала самая настоящая фея!
В первом ряду сидели самые уважаемые в городе люди, и среди них, конечно, Директор Музыкальной Школы, который ежеминутно вскакивал, встречая гостей из столицы.
Приехали журналисты. Приехали представители Министерства Музыки. Приехал Главный Хранитель Палаты Мер и Весов, приятель Трубочного Мастера, намеревавшийся после концерта посоветоваться с ним кое о чем, касавшемся мер и весов. И, наконец, приехал лучший тромбонист Советского Союза, очень похожий на свой длинный инструмент, состоящий, как известно, из блестящих, плавно изогнутых трубок.
Большая сцена была еще совершенно пуста, так, по меньшей мере, казалось зрителям, которые терпеливо ожидали появления музыкантов. Музыкантов не было. На сцене почему-то стоял только маленький стол, на котором, прижавшись друг к другу, сидели Попугаи-неразлучники, а рядом с ними Дымчато-Розовый Пудель с Белым Мячом в зубах. На рогатой вешалке висел изрядно потертый Черный Фрак, который некоторые зрители узнали, потому что не раз видели его на актерах Немухинского театра. К стене был прикреплен кнопками Ярко-Желтый Плакат, а над ним висела Кремовая Шляпа.
Голубое пятно, лениво бродившее по кулисам, никто, конечно, не принял за Краешек Голубого Неба, и вообще зрители решили, что рабочие не успели убрать сцену после очередного спектакля. Только пюпитр, на котором лежали ноты и дирижерская палочка, напоминал о том, что вскоре в этом переполненном зале зазвучит музыка — должно же это было случиться, раз на концерт приехали такие почтенные люди.
И вот Варвара Андреевна в нарядном черном костюме, отделанном поблескивающими, чуть посветлее полосками, в белой кружевной блузке, заколотой скромной брошкой, вышла на сцену и встала за пюпитр. В этот вечер ее трудно было узнать. В ней появилось что-то повелительное, властное: теперь просто невозможно было представить себе, что у нее душа уходит в пятки, когда Директор поднимает на нее свои тусклые свинцовые глазки. Она постучала палочкой по пюпитру, и Черный Фрак, Розовый Пудель и другие разноцветные музыканты взглянули на нее, как в самом настоящем оркестре музыканты смотрят на дирижера, ожидая его первого взмаха. И музыка, которую услышали все, вспыхнула, раскинулась, поплыла. Она плыла, как фрегат, свободно рассекающий волны, с плавно вогнутыми парусами. И немухинцы (кроме Директора, который не поверил ушам) вспомнили детство, когда они, все до одного, были великими людьми, потому что верили в сказки и были убеждены, что их жизнь непременно будет прекрасной. «Иначе не может быть, — думали они, — потому что иначе не может быть никогда».
Да, можно смело сказать, что голубоглазый, похожий на рыцаря кузнец прекрасно справился со своей задачей. Фрак звучал как концертный рояль, Попугаи-неразлучники ни разу не сбились, хотя у них была трудная партия, а ленивый Краешек Голубого Неба звучал почти как орган. Розовый Пудель тоже очень старался, а Белый Мяч, который он держал в зубах, молчал — ведь он был предназначен для пауз.
Большой зал Дворца пионеров не мог вместить всех желающих, многие немухинцы остались дома.
Но эта строгая, нежная музыка, в которой было и воспоминание о детстве, и надежда на сияющий завтрашний день, и что-то еще, непередаваемое, вспыхнувшее в душе как грустный и радостный свет, донеслась и до них. Впоследствии многие думали, что это произошло, потому что оркестром дирижировала Фея Музыки, которой захотелось доказать, что она действительно фея. Но на самом деле, так же как звук отзывается эхом на звук, цвет отозвался на цвет, и весь Немухин зазвучал как огромный разноцветный оркестр.
Теперь уже не фрегат, идущий против ветра, а целый город летел в необозримом пространстве ночи. Чуть слышно зазвенели звезды, мягко отозвалась луна, молодой новогодний воздух был пронизан музыкой, приглушенной медленно падавшим снегом и все же звучавшей светло, торжественно и свободно. Но вот побледневшая от волнения девушка в скромном черном костюме в последний раз взмахнула дирижерской палочкой, и наступила тишина. Она даже не наступила, а как будто вошла, стесняясь, что должна, к сожалению, заменить эту необыкновенную музыку, вошла и стала медленно пробираться между рядами.
Потом вдруг раздался грохот — это Директор вскочил со своего кресла и, задыхаясь, выбежал из зала. Потом… О, потом немухинцы отбили себе все ладони, вызывая Варвару Андреевну! Но она вышла поклониться только один раз, да и то не одна. Она тащила за руку высокого белокурого, похожего на рыцаря незнакомца с голубыми глазами. Сильно покраснев и неловко поклонившись, незнакомец поднес Варваре Андреевне букет Голубых Подснежников, и это было последнее чудо, совершившееся в тот удивительный вечер. Подснежники — в разгар зимы! Конечно, никому и в голову не пришло, что они выкованы из стали.
Остается рассказать немногое: ведь тот, кто прочие тал эту сказку, уже догадывается, чем она кончится, конечно, если он внимательно ее прочитал. Ничего неожиданного не было в том, что Немухинский Горсовет постановил открыть при Музыкальной Школе лабораторию сравнительного изучения звука и цвета, в которой навсегда поселились скромные музыканты, Теперь их называли «экспонаты», и хотя они не понимали этого странного слова, однако гордились им, потому что сотрудники обычно прибавляли: «И редчайшие в мире экспонаты».
С Зинкой Миленушкиной ничего не случилось, хотя после концерта она почему-то оглохла на правое ухо — то самое, которое ей приходилось прятать под своими рыжими косами. Но это не очень огорчило ее, потому что Директор, которому она рассказывала все, что ей удалось подслушать, навсегда покинул Немухин. После концерта он вырвал из рук гардеробщика свою шубу и шапку и, бормоча: «Этого не может быть», навсегда скрылся в темноте новогодней ночи.
Кто-то видел его на вокзале, где он бродил по платформе и отмахивался, когда его просили успокоиться и хотя бы выпить рюмку водки в буфете. По слухам, он уехал в Москву, где тоже пытался доказать одному из старших советников Министерства Музыки, что «этого не может быть», но тот будто бы неожиданно возразил:
— Нет, может!
Нельзя сказать, что немухинцы были очень огорчены его исчезновением. Более того, они сразу же забыли о нем. Город был взволнован другим событием, гораздо более важным. Сперва в одном доме, потом в другом стали все чаще поговаривать, что кузнец придумал-таки для Варвары Андреевны тысячу ласковых прозвищ и она согласилась стать его женой.
И это было действительно так.
На свадебный обед были приглашены только Таня и Петька, но в каждом доме пили за здоровье молодых и желали им счастья. Из Поселка Любителей Свежего Воздуха за ними прислали легкие, на диво слаженные сани. В сани была запряжена стройная гнедая лошадка, а на козлах сидел тот самый румяный мужчина, который так сложно объяснял Петьке, где живет Иван Гильдебранд.
— Как дела? — спросил его Петька.
И кучер, улыбнувшись, снова ответил загадкой:
Дела растут, как снежный ком,
С горы летящий кувырком.
Кому сапожный нож, а мне
Чепрак и сбруя на коне.
И хотя Петька не знал, что чепрак — это цветная материя, которую для красоты иногда кладут под седло, он понял, что перед ним очень занятой человек, с трудом выкроивший время для поездки в Не мухин.
Вся Музыкальная Школа в полном составе пришла провожать Варвару Андреевну, и она даже всплакнула — от счастья и от горя. От счастья, потому что она была счастлива, а от горя, потому что ей было грустно расставаться с городом, где ее так полюбили.
Грустили, расставаясь с ней, и немухинцы. «Но с другой стороны, — решили они, — отказываться от такого жениха, как Иван Гильдебранд, было бы просто неблагоразумно».
Молодые уселись в сани, лошадь тронула, и все окна в городе распахнулись одновременно, несмотря на довольно сильный мороз.
— Счастливого пути!
— Не забывайте!
— Пишите!
— Доброго здоровья!
Сани промчались по Нескорой, свернули в переулок, соединявший ее с набережной; кучер, придерживая лошадь, стал выбирать пологий спуск и наконец плавно повел сани вдоль извилистой речки.
