Борис Лапин - Подвиг

В песне говорится о жене одного из сотрудников рика, прожившей здесь зиму.

— Вот так, вот так! Кайгуа! Правда!

Все надрывались от смеха.

— О хитрец Ныпеуге! Как ловко говорил про русскую женщину! А ну спой еще, спой!

Ныпеуге не заставил себя просить. Он выкинул руки вперед и, тряся головой, запел:

— Скорее, скорее, — понукали старики обеих сторон — чукотский и эскимосский — своих охотников, — выходите, покажите, как у нас пляшут! Эка ты, Рентыиргин, хитрый, как песец, — хочешь плясать после всех и тогда победить. Так не годится. Выходи сейчас.

Наконец Рентыиргин подхватывает перчатки и выходит плясать. Он похож на моржа — грузный, сильный, широкоплечий. Ему жарко. Он скидывает рубаху. Теперь он полуголый, с коричневой выпяченной грудью и поднятым к потолку лицом. Он приседает, как будто крадется к зверю, и потом подымает руки вверх, покачиваясь могучим туловищем и напрягая мускулы. Это настоящий охотник. Он пляшет танец мужчин так, как плясали отцы. Старики с воодушевлением молотят по бубнам и помогают ему — топают ногой, громко визжат и лают, подражая крику зверя.

— Вот хороший охотник, богатырь, силач! — кричат женщины. — Вот так пляшет! Какой эскимос спляшет против него? Ну-ка, имакликские!

Танцы продолжаются три часа. После охотников танцуют женщины, их танец другой. Они вертятся на месте, почти приседая на корточки, водят перед собой сложенными руками и тонкими голосами взвизгивают. Я устаю смотреть и ухожу. Возвращаюсь я только к вечеру. Меня зовет товарищ М.

— Приходите послушать. Надо будет сказать им что-нибудь такое, чтобы рассказали у себя в Америке. Эх, жаль, что я не знаю эскимосского языка. Уж я бы сумел с ними поговорить.

Танцы кончились. Мы входим в помещение рика, где все еще так же тесно, как утром. Никто не хочет расходиться.

— Тише, тише! — кричит Кыммыиргин. — Послушайте-ка, что за слово будет. Эй, все тише!

Наступает тишина. «Тише, тише», — передают по рядам эскимосы на своем языке. Они вытаскивают из кисетов трубки и начинают их раскуривать, чтобы лучше слышать.

Товарищ М. говорит по-русски. Сказав одну фразу, он замолкает, и Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Потом Джон Браун, тот самый эскимос, что вчера ругал русских, переводит слова Кыммыиргина на язык инныпеков.

— Товарищи чукчи, — говорит М., — и также уважаемые гости эскимосы! Я некоторым образом хотел бы сказать вам несколько слов относительно того, как мы все здесь рады вас приветствовать в стенах этого первого революционного рика на полуострове. Советская власть…

Я слышу, как Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Он переводит не совсем так, как говорит товарищ М. У него не хватает слов для перевода.

— О люди! — переводит он. — И также дорогие побратимы эскимосы. Вот как мы рады вас видеть на своей земле. Наши начальники построили дома для того, чтобы принимать таких гостей. О, у нас теперь хорошие начальники…

Джон Браун слушает его, пыхтя трубкой и наклонив слегка голову. Потом и он начинает переводить. Я не знаю, что он говорит, но догадываюсь — смысл его слов очень далек от речи товарища М.

Крисмэс кончается поздно ночыо. Под конец, неизвестно откуда, кто-то из чукчей раздобывает спирт. И бутылки начинают гулять от одного к другому, прячась под полой камлейки. Пьянеют очень быстро. Пьют большими глотками, ничем не закусывая. Теперь они не уйдут из рика до утра. Становится очень жарко. Все скидывают рубахи. Остаются в штанах. Подымается крик, драка и громкая похвальба. Я снова ухожу из рика в здание школы[4]. Довольно с меня крисмэса.

Теплая комната с бревенчатым потолком и развешанными по стене мягкими коврами. На столе керосиновая лампа с абажуром, книги и бумаги. Фотографический аппарат. В окно виден залив и бурые горы на том берегу. Возле самого окна сложены какие-то ящики, прикрытые парусиной. За ними — дом строительной конторы и барак для рабочих. Несколько недоконченных деревянных срубов с красной, покрытой толем, крышей. Мимо них с криком бежит китаец в меховой шапке, гоня перед собой маленькую тележку с камнями по рельсам узкоколейки. «Цхао! Ни суй…» Он перебегает мостик водоотводной канавы, вырытой, чтобы талые воды не затопили здания школы и больницы. Он едва не опрокидывает тележку под мост.

Над самым берегом, отступая перед набегающим приливом, пасутся несчастные исхудалые коровы. Это мои старые знакомые. Мы ехали вместе на «Улангае». Их привезли сюда для сотрудников культбазы.

Коровы тоскуют. Их тянет к свежей траве. Здесь — невкусный водянистый мох, пахнущие серой ягоды, зеленая вода. Коров пробовали кормить турой, то есть вареной рыбой, смешанной с водорослями, но коровы оказались слишком избалованными. Кормить рыбой можно только норвежских или мурманских коров.

Хозяин моей комнаты — доктор, присланный Наркомздравом для работы в чукотской больнице при культбазе в бухте Лаврентия.

Культбаза, по мысли руководителей Комитета Севера, должна быть организующим началом для всех туземцев на побережье Берингова моря. В больнице, которая начнет работать через два месяца, будет шестьдесят постоянных коек. Будет работать школа с четырьмя учителями и интернат для детей кочевников и жителей дальних селений. Сейчас сюда переносится фактория АКО из селения Яндагай. Все чукчи и эскимосы, приезжающие на факторию, будут останавливаться в Доме туземца — специальном клубе, где будет кино, лекции на чукотском языке и чайная для гостей. Весь год будет работать ветеринарная консультация со специалистами по оленеводству и собаководству, которые должны сюда приехать со следующим пароходом. Будут организованы кружки по обучению кустарным ремеслам. С культбазы будут постоянно выезжать инструкторы для объединения беднейших туземцев в промысловые артели.

Со временем здесь будет городок, который не уступит ни в чем американским городам по ту сторону пролива. Называться он будет, скажем, Краснолаврентьевск. В нем будет электрическое освещение, улица Карла Маркса с деревянными мостовыми, кинематограф, милиция, клуб, где драмкружок будет инсценировать Гладкова и Сейфуллину.

Покамест, впрочем, до города еще очень далеко. Школа и интернат должны были быть окончены к нынешнему лету, но они не готовы. Строительные рабочие, завезенные сюда в прошлом году из Владивостока, переболели цингой, работа их была малоплодотворной. Кстати говоря, место для постройки будущего города выбрано не очень удачно. Дома строятся в низине, куда во время таяния снегов стекают воды, заливая здания и бараки. Часть бухты Лаврентия, где выстроена культбаза, открыта для ветров, и во время бури суда должны уходить штормовать в океан. Между тем километрах в пятнадцати в глубину залива есть небольшая прекрасно защищенная гавань. Ее указал в прошлом году Кнудсен, когда понадобилось перегружать товары с совторгфлотского парохода на его шхуны в безопасном месте.

Через час в главном бараке начнется общее собрание работников культбазы, посвященное распределению культурных сил на время, пока стационарные учреждения не будут достроены. Я непременно буду на собрании.

Я приехал в бухту Лаврентия для того, чтобы увидеть, как идет жизнь этого самого отдаленного из сети культурных очагов Восточной Сибири. Я мог бы остаться в Уэллене. Шхуны Кнудсена, перед отправлением на Колыму, должны зайти и в Уэллен, и в Лаврентий.

В Уэллене меня отговаривали от поездки. Между базой и чукотской администрацией существует некоторый антагонизм. Уэлленцы считают, что культбаза должна быть подчинена рику и не имеет права проводить ни одного мероприятия без «согласования и увязки» его с властями. Со временем, может быть в будущем году, центр чукотского района будет перенесен в бухту Лаврентия. Тогда этот вопрос изживется сам собой. Во всяком случае, смешно требовать от заведующего базой, чтобы он ездил за восемьдесят километров от бухты согласовывать каждое свое решение. И это при чукотских способах сообщения — зимой на собаках, летом на лодке по океану.

Однако выехать из Уэллена в Лаврентий было не так-то просто. Барометр Гребича показывал колебания давления, совершавшиеся с такой быстротой, что следовало ожидать бурной погоды. Я не рисковал отправиться в путешествие в обыкновенной байдаре.

Необходимо было достать для поездки деревянный вельбот. И сделать это было не легко, несмотря на то что я предлагал тому, кто доставит меня, три ящика содовых галет. Август — время охоты. Для чукчи отдать сейчас свой вельбот — то же самое, что русскому крестьянину отдать лошадь во время пахоты. В конце концов, однако, обещанные галеты победили. Я нанял вельбот Пиляуге.