— Иван Лукич! Птицей летаете по степи, но зачем вешаете на себя это золото?
— Не могу без этого, Яков Матвеевич, — шутливо, в тон Закамышному, отвечал Иван Лу-_ кич, — и ты не печалься, пока я жив, ничто на мне и в моих делах не померкнет и не потускнеет! Так-то.
— Верно, — подтвердил главный бухгалтер, — верно, Иван Лукич, ибо только то ржавеет и тускнеет, что лежит без движения!
Иван Лукич кивнул головой и обратился к бухгалтеру:
— Василий Кузьмич, все подпишу, только через часок. — И с улыбкой к Закамышному: — Яков Матвеевич, на янкульской мельнице не то что не порядок, а сущие безобразия. Погляди построже и прими меры. Мельник Желваков — коммунист, и ты активизируй его по своей линии. Или ставь вопрос на правлении. Будем решать!
— И поглядел, и меры будут приняты, — с улыбкой, говорящей, что ему-то давно известны проделки Желвакова, ответил Закамышный. — Так что за янкульскую мельницу, Иван Лукич, не тревожьтесь.
— А как у нас с древесиной? Когда прибудут вагоны?
— Порядок! — И опять та же добродушная улыбка. — .Вечерком, Иван Лукич, ежели позволите, приду и подробно доложу. Есть, кстати, важная новость.
— Хорошо, — согласился Иван Лукич. — Да скажи Ксении, чтобы от машины не отлучалась.
Разговаривая, Иван Лукич незаметно подошел к черным дверям с табличкой «Приемная И. Л. Книги», и вместе с ним шумной гурьбой в комнату ввалилось человек десять. Те же, кто поджидал Книгу, услышали его басовитый голос, другие голоса, топот ног, почтительно встали. Иван Лукич поздоровался кивком головы, невесело, как бы говоря загрустившими глазами, что он всех с радостью принял бы и со всеми поговорил бы, если бы не нужно было и встречаться и разговаривать, с сыном.
— Кто тут из Армавира? — спросил он. Мотоциклист быстро подошел и вручил пакет.
Иван Лукич не стал читать, передал пакет Саше.
— Знаю, знаю, о чем прошение. Вот что, брат, — Иван Лукич похлопал по плечу повеселевшего мотоциклиста, — поезжай и скажи рабочим: на этой неделе яйцо будет доставлено. Трудно, не хватает яйца, но для рабочего класса постараемся. Сам прослежу. Саша, возьми себе на заметку и в субботу доложи. А кто тут насчет элитных бычков?
— Мы!
Трое мужчин выступили наперед. — Почему явились делегацией?
— С просьбой, Иван Лукич, с просьбой от всего племсовхоза.
И не просите. Лишних бычков у меня нету. На будущий год, ежели все хорошо…
— Да как же так, Иван Лукич?
— А вот так, товарищи. Нету бычков!
— Мы так надеялись!..
— Ну, хоть бы одного! — Сказал, нету. Все!
Иван Лукич загрустил. Обвисли крашеные усы, потускнели глаза. Подошел к дверному тамбуру, остановился и сказал тихим, извиняющимся голосом:
— Придется вам, товарищи, маленько погодить. Через полчаса освобожусь.
И прошел в кабинет. Саша прикрыл за ним дверь, стал к ией спиной и доверительно, тихо, но так, что все хорошо слышали, сказал:
— У Ивана Лукича большая радость. Сын Иван вернулся!
Иван исподлобья покосился на отца. Желая по лицу и по взгляду понять, обрадовался или огорчился Иван Лукич, Иван смотрел украдкой, боязно. Ему трудно было удержать в теле странную, никогда ещё не испытанную дрожь. До боли в пальцах сцепил за спиной кулаки и прислонился к стене. Иван Лукич, принеся в кабинет, запахи степи и бензина, обрадованно, с восторгом в заблестевших, повеселевших глазах подошел к сыну. Смотрел, улыбаясь, затем положил на его плечо свою загрубевшую, натруженную рулем ладонь, как бы желая на ощупь убедиться, что перед ним стоял именно тот Иван, его сын, которого он отхлестал плетью и которого столько времени ждал. И нарочито громко сказал:
— Ну, сыну, здорово! С прибытием!
Не отвечая и все ещё не поднимая голову, Иван расцепил кулаки и вдруг рывком, так, будто его кто толкнул в спину, приблизился к отцу, и двое мужчин цепкими руками оплели один другого. И тут же поспешно, испуганно отошли друг от друга, то ли устыдились своих чувств, то ли все ещё не верили тому, что вот наконец они встретились. Обоих мучило, что после такой долгой разлуки им не о чем было говорить, и они молча подошли к окну. Иван тоскливо глядел на зеркальце воды в пойме Егорлыка, а Иван Лукич — на сына. Да, в самом деле, не верилось, что этот рослый и диковатый парень, все такой же, непокорный, и есть вот Ванюшка, который девять лет тому назад ушел из дому…
Руки Иван опустил. Они свисали вдоль туловища, ладони широкие, мясистые и точно налитые кровью, с крупными, как у художника, пальцами; согни такую ладонь — и вырастет кулачище размером с боксерскую перчатку… И как только Иван Лукич взглянул на эти свисающие, чуть согнутые в локтях сильные молодые руки, у него потемнело в глазах, куда-то отошел, отодвинулся стоявший у окна Иван, исчез кабинет, пропали степные дали. Давно, казалось, забытая картина, о которой ему и вспоминать не хотелось, сразу ожила и заслонила собой все. И Иван Лукич то видел ночь и крутой берег Егорлыка, — по ту сторону темнел камыш и слышались чавкающие шаги; то видел плачущую жену, и не мысленно, а физически ощущал на спине цепкие, пружинистые руки сына. Вот они, эти руки, снова перед глазами; по всему видно, стали они ещё цепче и сильнее.
Иван Лукич повел ладонью по лицу, точно силясь стереть противную пелену, открыл глаза. Иван стоял у окна и все так же тоскливо смотрел за Егорлык. Как знать, может, он искал глазами именно ту кручу, с которой сиганул в ту ночь… И как же Иван вырос и возмужал! Какие плечи, какие ручищи!.. «Теперь, ежели и спереди схватит, не вырвешься, — с горькой усмешкой подумал Иван Лукич. — Только лучше нам не схватываться, не меряться силой…»
Иван был похож на отца, и это радовало Ивана Лукича. Много в облике сына замечал родимых черт и черточек: и этот рост, и этот высокий лоб, и этот каштановый шёлк мягкой чуприны, и гордо посаженная, всегда чуть приподнятая голова… Узнавал и глаза, голубые-голубые, не свои. Такие глаза были у матери. Иван Лукич все смотрел на Ивана, и все больше радовался, видя его рядом с собой, и мысленно ругал себя за то, что тогда ночью так ненужно и глупо погорячился.
— Знать, потянуло, сыну, до ридной хаты? Иван Лукич почувствовал, как сжалось сердце и боль от него подступила к горлу. Он отвернулся, мигая ресницами и скрывая от сына повлажневшие глаза.
Иван молчал, только брови его изгибались в болезненном изломе.
— Да, брат, родная хата… это такое… Для души… тут все свое, — продолжал Иван Лукич и снова отворачивался и часто мигал ресницами. — Чего ж мы стоим, как на похоронах? Сядем, Иван, да потолкуем. Надолго в Журавли?
— На все лето.
— Цэ добре.
Сели, задымили папиросами. Иван Лукич посапывал, не знал, что сказать. Потом спросил:
— Расскажи, Иван, как тебе жилось? Трудно небось?
— Разно бывало…
— Отчего не писал батьке? Или сильно обиделся? А теперь отмщать батьке заявился?
— Ив думках такого не было.
— Так почему не приезжал раньше?
— Дела не было…
— Вот что, Иван… Коли ты вернулся, то и требуется нам сразу до всего дотолковаться, раз и на всю жизнь. — Иван Лукич глотнул дыма, выпустил его сквозь усы. — То старое, что тогда случилось промеж нас, позабудь и выкинь из головы. Понятно тебе, Иван?
— Что тут не понять!
— Ты должон знать, сыну, что я теперь совсем не тот, что был, да и ты, вижу, тоже переменился, — с улыбкой продолжал Иван Лукич. — Да и жизнь наша за эти годочки прошла порядочно и заметно переменилась. Потрудился и я для народа, до сей поры ночей не сплю, сил не жалею, людей своих экономикой возвеличиваю, и люди за это меня чтят, уважают… Имею и доверие и любовь, да и вообще во всем перемены… Наш «Гвардеец» гремит на всю страну! А кто причиной? Я! Твой батько. А в Журавлях, приглядись, сколько перемен. Жизнь наша не застаивается, как конь у коновязи, а летит, скачет. Без тебя и этот дом воздвигнулй — сразу повеселели Журавли. Далеко теперь нас видно! У меня тоже новый домишко появился, возле берега стоит, так и глядится в воду, как парубок в зеркало, место выбрал веселое. В старой хате, в каковой ты родился, остался Григорий. Дедушка Лука тоже с ним. Ни за что старый не желает перебираться в новый дом. Тут, говорит, родился, тут и помру. Григорий тоже строится.
— Как мать? — спросил Иван.
— Ничего… Живем. — Иван Лукич отвернулся, закурил. — Что-то малость прихварывает. Постарела…
— Не от твоих ли кулаков?
— Не дури, Иван! — крикнул Иван Лукич, багровея. — Кому сказал, не тормоши старое… Или все ещё таишь злобу? Так, что ли? Ты говори, не таись!
Иван резко поднялся, подошел к окну, сказал:
— Чего, скажи, мне таиться? Я приехал в Журавли по делу. Вот о нем и надо нам поговорить.
— Это хорошо, что приехал, — сказал Иван Лукич грустно. — Знать, окончательно ещё не забыл. Что же у тебя за дело?
