— Волосы как ковыль в степу и тонкие, ехидные губы, — говорила она молчавшему капитану. — Они выпивали, а я на кухне сидела, и такая меня взяла тревога, что страшно сделалось. Слышу, этот говорит Ване: «Я тебе уже сказал, не Мишка я, а Николай, и забудь ты про Мишку».
Просидев с женщиной на лавочке больше часа, Перминов уже хорошо представлял себе картину появления Лапина в доме бывшего полицейского Ивана Сидоркина.
…Пришел он под вечер, когда горячее солнце скатывалось с горизонта за холм. Длинные тени потянулись от частокола к самому крыльцу, на котором сидел Сидоркин. Ловко орудуя шилом и дратвой, он чинил старые, поношенные сапоги. Его жена, уже пожилая женщина лет пятидесяти пяти, возилась на кухне с посудой.
Он подошел к калитке, заглянув через верх. С минуту наблюдал за старательными движениями рук Сидоркина и, толкнув калитку, вошел во двор. Сидоркин оторвал голову от строчки на сапоге и сразу же узнал старого знакомого. Он приоткрыл рот от удивления и долго не мог ничего выговорить.
— Не узнаешь? — с кривой усмешкой на тонких растянутых губах произнес Мишка хрипловатым голосом, приближаясь к крыльцу.
Сидоркин мотнул головой, что могло означать и то, что он узнал пришельца, и то, что он ему незнаком.
— Гляжу, отшибло память-то, Ванюша! А дружками были когда-то, — не опуская своей усмешки, добавил он и стал напротив Сидоркина.
— Да нет, признал тебя, Мишка, — равнодушно ответил Сидоркин. Он поднялся и, аккуратно поставив сапог на крыльцо, вытер о штаны заскорузлые ладони. Чуть поколебавшись, все же протянул ему руку. Рука у Мишки была холодно-влажной и неприятной.
— Посидим! — предложил гость и без лишних церемоний сел на крыльцо, вытянув далеко ноги в стоптанных башмаках.
— Как живешь? Гляжу, хатку заимел, хозяином стал, — с какой-то непонятной Сидоркину завистью и злобой проговорил он.
— Жить же надо! — как-то неуклюже и не зная почему вдруг начал оправдываться Сидоркин. Он догадывался, что неспроста к нему явился этот человек, и оттягивал минуту, когда надо будет об этом узнать от него.
— Ничего, ничего, — поощрительно кивнул головой Мишка. — Зверь, он тоже думает о жизни, а не о смерти, а мы все же люди как-никак. Раньше ты был погостеприимней, любил при встрече стаканчик опрокинуть. А теперь, вижу, зачерствел…
— Что ты, что ты, Миша! — засуетился Сидоркин. — Мы это завсегда сообразить можем, — вскочил с крыльца хозяин.
— Саня! — позвал он в коридор. — Выдь сюда, гость у нас.
— Только меня не Мишкой звать, запомни, — скороговоркой зашептал Лапин. — Николаем зови, понял?
Жена вышла на крыльцо слегка растерянная. Она еще не догадывалась, кто их гость, но непонятный страх проник в сердце.
— Вот, познакомься, мой старый знакомый — Николай, — не решился он назвать пришельца ни другом, ни приятелем. — Чего-нибудь сообрази нам для встречи.
Женщина кивнула головой и тут же удалилась в коридор.
— Давно ли на свободе? — поинтересовался Лапин.
— Уже больше восьми годов. Успел почувствовать, что такое жизнь на свободе. Хороша она, ничего не скажу! Видишь, куры гребут, так это только они от себя гребут, у остальных получается наоборот. Так уж устроены лапы, все к себе. А главное, работай, не ленись — все можешь иметь. Я вот в совхозе начал, как из лагерей вернулся. И жена там работает. Вдвоем нам разве много надо? А у нас, погляди, чего только нет. Заработки, знаешь, какие! — Сидоркин пустился в рассказы о своей жизни, не замечая, насколько скучно было слушать его Мишке.
— А как ты? Давно из заключенья?
— Бог миловал, не был там. Я, так сказать, кузнец и сам свое счастье кую. А живу очень просто: прошел день — и слава богу, лишь бы и завтра так.
— Идите в хату! — прервала их разговор жена Сидоркина.
На столе стояла бутылка, окруженная со всех сторон закуской. Сидоркин разлил по стаканам водку.
— Со свиданьицем! — опять кривой усмешкой сопроводил свой тост Мишка. — А баба чего?
— Не пьет она у меня: потом животом мается. Может, хоть посидишь с нами? — повернулся Сидоркин к жене, боясь оставаться один на один с Мишкой. Но она уже, сославшись на дела, вышла из комнаты.
Они выпили и набросились на еду. Наступило затяжное молчание. Сидоркин угадывал, что приближается момент, когда надо будет говорить начистоту.
Насытившись, Мишка сам разлил оставшуюся водку и с сожалением посмотрел на пустую посудину.
— Еще имеется, не сомневайся, — размяк Сидоркин от водки и уже перестал страшиться разговора с Лапиным. От второй бутылки оба захмелели и начали пьяно-доверительный разговор о жизни, о прошлом, которое вспоминалось им обоим по-разному. Если для одного из них прошлое было рашпилем, пилившим ему душу, то для второго прошлое осталось невозвратно утерянными иллюзиями, обманутой надеждой.
— Ты знаешь, Мишка, мне часто не дает покоя все это, — пьяно лопотал Сидоркин. — Чего я там искал, ну, чего? Скажи, ты главным у нас был?
— Зови меня Николай, так будет лучше.
— Как ты ушел от лагерей?
— Лучше тебе не знать.
— Эх, сколько я пережил!
— Я тоже. Давай еще по последней, — потянулся Мишка к бутылке. — Сын у меня, во какой, — поднял руку Лапин над головой. — Живет парнище и не знает, что отец у него есть живой. Я для него покойник, тлен, прах в земле. Обидно, видишь, а сказать ему не можешь. У тебя есть дети, Ваня? А у меня сын во вымахал, — не слушая ответов Сидоркина, изливал душу Лапин. — Видел бы ты его, в меня весь, настоящий ариец, как и я, только ростом выше и пошире в плечах. Тебе не понять, у тебя нет сына. Владимиром назвала его Катька. Техникум кончил, механизатор. Ты понимаешь, Ваня, увидел его, и слеза прошибла. Идет по улице красавец. Я рядом шел, потом толкнул его, а он мне: «Извините, товарищ!..» Я ему товарищ! Слышишь, не отец я ему — товарищ! И кровь ему не подсказала, не толкнула — отец ведь я ему. Каждый год приезжаю и, как сучонка, жмусь под углом, выжидаю, чтоб из ворот вышел, поглядеть на него. Не было бы его — и жить бы не надо. Люблю его! — размазал по щекам слезы Мишка. — У тебя есть сын? Где твой сын? — Мишка замолчал и долго невидящими глазами смотрел в пустой стакан, стоявший перед ним. Так продолжалось долго. Сидоркин сидел, подперев голову руками, и дремал, всхрапывая время от времени.
— Ваня! — вдруг проговорил Лапин, в голосе его не было расслабленности и слезливости, он звучал резковато и четко. — Я поживу у тебя с месяц. Не объем?
— Что ты! — встрепенулся Сидоркин, вскинув помутневший от выпивки взгляд. — Как можно! Живи хоть год. Ты мой гость, и ни одна гада…
— Ну вот и прекрасно.
— Пропишу тебя. Мне нельзя так, без прописки.
— Это можно. Паспорт вот он, имеется. — Мишка протянул через стол темно-зеленую книжицу, изрядно потрепанную, с завернутыми и расслоившимися краями.
Сидоркин взял и, пьяно разглядывая его, продолжал бормотать, что ему никак нельзя никого брать без прописки. Он послюнявил палец и, открыв первую страницу, стал читать.
…Ночью Сидоркин проснулся от того, что сухость в горле перехватила дыхание. Он поднялся и босыми ногами прошлепал через переднюю комнату в коридор, где стояла бочка с хлебным квасом. Утолив жажду, Сидоркин вдруг отчетливо вспомнил все, что вчера было: и выпивку, и Мишкины слезы по сыну, и его просьбу пожить месяц в доме. С воспоминаниями пришел утерянный страх. Он снова стал бояться этого человека. Крадучись, чтобы не разбудить Мишку, спавшего в передней комнате на диване, он подошел к столу, на котором лежал Мишкин паспорт, и, развернув его, при лунном свете пытался разглядеть фотографию. Почему-то в паспорте стояло: «Николай Федорович Шпак».
Сидоркин бросил на стол документ и скользнул в свою комнату. Жена лежала у самой стены, Сидоркин осторожно лег рядом и закинул за голову руки. Сомнения сначала маленьким ручейком, а потом целой рекой нахлынули на него. «Или беглый, или укрывается», — к такому выводу пришел Сидоркин, больше всего опасаясь конфликта с органами власти. Выйдя из тюрьмы, он совсем не собирался туда возвращаться за укрывательство Мишки-палача.
— Ваня, — прошептала жена ему в самое ухо, — страшно мне. Целый месяц будет у нас жить. А дознаются, тебя же и посадят, — те же мысли, что тревожили Сидоркина, высказала ему жена.
— Цыц! — сам не зная за что, разозлился на жену Сидоркин.
— А я не буду молчать, — громким шепотом, который убедил Сидоркина, что она не будет молчать, возразила жена.
— Услышит, — пытался он ее остановить.
— Пусть слышит! Все равно я ему завтра скажу, пусть идет своей дорогой. Нам с ним не по пути. Мы свое отстрадали. Еще раз не будем!
— Саня! — взмолился Сидоркин. — Не суйся в мужское дело. Я сам ему скажу, а ты не суйся. Поняла или нет?
— Ладно, говори сам. И непременно утром.
