— Так я же хромой, — шутил Краснобрыжев, — как же мне за ними угнаться?
У крайней от выгона хаты остановились. Краснобрыжев, комкая в кулаке бороду, сказал:
— Паша, стемнеет — приеду. Только как же мы будем жить дальше?
— А что?
— Любовь наша тайная и, как я вижу, недолговечная. Кончится война, приедет Савва. Что тогда?
— Тогда и будем думать.
— Бросишь меня?
— А как же? Брошу…
Крошечкина тихонько смеялась, и Краснобрыжев не мог понять, шутила ли она или говорила правду.
— Не обижайся, Афанасий, — сказала она, подтягивая подпругу. — Пользуйся нашей добротой, пока мы без мужей. А придут мужья…
— Вот и я об этом часто думаю. Жениться мне, Паша, надо.
— Какую ж тебе подобрать женушку? — управившись с седлом, спросила Крошечкина.
— Вот такую, как ты.
— Выбрось эту дурь из головы. — Крошечкина поймала ногой стремя и легко села в седло. — Ну приезжай вечерком!
И ускакала. Всю дорогу ехала рысью, думая то о Дарье Сороке, то о той казачке с белыми зубами, которая, как ей показалось, доверчиво и ласково посмотрела на Краснобрыжева. Проезжая по берегу Кубани, приостановила коня, ехала шагом. «Недолговечная любовь, — вспомнила слова Краснобрыжева. — Вернется Савва, что тогда? А разве моя дурная голова знает, что тогда будет? Тебе, Афанасий, ничего не будет, а вот мне достанется. Узнает Савва — пропадай моя головушка…»
Март выдался ненастный и сырой. До двадцатых чисел не было ни одного погожего дня. Косматилось тучами небо, с утра и до ночи то моросил холодный, с ветром дождь, то кружил лапчатый, тающий на земле снег. И только в конце месяца потеплело. Очистилось небо, щедро светило солнце, и степь сразу ожила, помолодела. В какие-то два-три дня красочно зазеленела озимь, потянулась к теплу трава, густо запестрели подснежники. По неезженым дорогам потянулись плуги, сеялки, загремели брички, груженные зерном, боронами, бочонками с водой. Оставив домашние хлопоты, люди перебрались в поле с детьми, с постелями и чугунами. Крошечкина загнала «Венгера», птицей летая по степи. В какую бригаду она ни приезжала, всюду пахота, боронование шли медленно. Особенно ее огорчала бригада Дуняшки Скозубцевой, в которой было поставлено в борозду двадцать шесть коров. Запряженные цугом по три пары, они устало брели по борозде, и плуг еле-еле двигался. В обед плугаторши останавливали свои упряжки, брали ведра и тут же на борозде начинали доить коров.
— Дуняша! — кричала Крошечкина, привстав на стремени. — И на какого дьявола вы их еще и доите? Хватит с них и плуга!
За неделю до того, как наступили погожие дни, тракторная бригада Ирины Коломийцевой уже была в поле. Два колесных трактора тянули вагончик на низеньких колесах. Он раскачивался, глухо гремела железная крыша, и потрескивала дощатая обшивка. В раскрытые двери летели напевные звуки двухрядки. Страдающий женский голос подпевал:
Ой, хмарыться-туманыться,
Та нызько хмары ходют…
Другой голос, еще более высокий и жалостливый, подхватывал:
Ой, чи до тэбэ, мой миленок,
Та письма нэ доходют…
Новые шипы тракторов старательно конопатили землю, оставляя зубчатый след. Плуги, прицепленные один к другому, точно нанизанные на шнур раки, длинным хвостом волочились за вагоном.
Танк, или «командирская машина», далеко отстал от колесных тракторов. Управляющую танком Коломийцеву задержал Григорий Цыганков. Механик вернулся из района в тот момент, когда танк с наскоро закрашенным крестом уже выползал со двора. К нему была прицеплена воловья арба с коротким дышлом и с высоченными драбинами. На арбе теснились железные бочки с горючим, бочки со смазочным маслом, кадки с желтым, под цвет топленого масла, тавотом. На бочках, подостлав солому, сидели две казачки, сонно жмурясь и грустно поглядывая на Цыганкова. Ирина, в стареньком комбинезоне, похожая на летчицу, повязывалась платком и рассеянно слушала наказ механика.
— Гриша, ты как докладчик, — сказала Ирина. — И говоришь, и говоришь, а мне и без слов все понятно. Ну, поеду я не в Сторожевую, а в Садовый — это раз. Еще что? Только короче, не тяни за душу!
— Короче нельзя. Запомни, что ты едешь в Садовый, а там такие бабы под водительством Крошечкиной, такие бабы…
— Знаю, знаю и не боюсь, — сердилась Ирина. — Еще что?
— А еще то, что они легко могут тебя сагитировать, чтоб ты запахала землю в Черкесской балке, каковая земля принадлежит Яман-Джалге. — Болезненное лицо Цыганкова сделалось строгим и совсем бледным. — На совещании Чикильдина приказала не пахать землю в Черкесской балке.
— Все, что ль? Ой, и долго!
— Нет, не все, — продолжал Цыганков. — Скажи Крошечкиной словами ее сестры Ольги Алексеевны, чтобы для танка выделила крепкую землю.
— Ну я поехала!
Ирина взобралась на броню. Григорий скупо улыбнулся, видя, как Ирина опустила ноги в люк.
— Трудновато тебе нырять в ту дырку, — сказал Григорий. — Комплекция мешает.
Подали голос и скучавшие на возу трактористки.
— Без Степана растолстела!
— Застрадалась, бедняжка!
— Да, малость тесновата дырочка, — согласилась Ирина.
Она опустилась в люк, уселась на пружинистое сиденье и включила мотор. Две выхлопные трубы обдали черным дымом арбу, и танк, рокоча и вздрагивая, направился из станицы. В смотровую щель сочился ветерок. За станицей Ирина напала на зубчатый след. Танк набирал скорость, раскачивался, точно лодка на встречной волне. Ирина не заметила, как под гусеницы, вспениваясь брызгами, ушла широкая лужа. Ирина дала полный газ. Танк накренился вперед, грязная вода под ним расступилась. Глубоко врезаясь в промокшую почву, гусеницы с трудом выбрались из воды. Только тут Ирина вспомнила о трактористках. Заглушила мотор, выглянула из люка и ахнула. Воз стоял посреди калюжины с оторванным дышлом. До смерти перепуганные трактористки были забрызганы грязью. Марьяна размазывала по лицу грязь и не знала, плакать или смеяться.
— Ой, мамочки, что ж я с вами наделала! — крикнула Ирина.
— Будь оно проклято, это стальное страшилище, — упавшим голосом сказала Марья. — Думала, что вместе с возом взлетим до неба.
— Ирина, разве ж так ездят, — упрекала другая трактористка. — Или ты в бой летела? Чуть арбу не разорвала, и нас могла поубивать в этой луже!
— Подружки, милые, сейчас я вас выручу из беды.
С помощью троса вытянули воз и вблизи Садового нагнали колесные тракторы с вагоном и плугами. По хутору Ирина ехала впереди на малых скоростях. Со дворов выходили женщины, они махали косынками, гурьбой бежали ребятишки, бросая под гусеницы картузы и шапки.
— Погляди, вот скачет немецкая танка!
— Тю-лю-лю!
— Доскакалась!
— Здόрово ей вязы свернули!
— На полных скоростях тикала с Кубани!
— И не утикла!
Возле хуторского Совета собрался народ. На крылечке колыхался старенький флаг. Крошечкина велела казачкам поставить на середине улицы стол, накрыть его скатертью и положить хлеб и соль. Люди запрудили всю улицу, когда танк медленно приблизился к столу. Умолк мотор. Ирина выглянула из люка.
— Бабы! — крикнула она. — Это что за преграда?
— Противотанковая оборона!
— Дальше ходу нету!
— Тогда придется нам занимать круговую оборону. — Ирина проворно выбралась на броню. — Эй, дивчата, а ну ко мне!
К Ирине подошел Алексей Афанасьевич Чикильдин. На руках у него рушник с петухами на концах. Бережно, на ладонях, Алексей Афанасьевич нес перевязанную рушником буханку, на которой стояла деревянная солонка. Наступило молчание.
— Дочки и внучки, — сказал Чикильдин. — Принимайте из рук самого старого этот хлеб и соль. Пусть же будет вам так легко пахать нашу землю, как мне хлеб-соль держать.
— Спасибо, дедушка, — принимая хлеб, сказала Ирина. — Зачем же нам такая почесть? Или мы какие воины-герои?
— Хоть и не воины, а люди для нас дюже пригожие.
Ирина отдала хлеб Марьяне и подошла к Крошечкиной.
— Ну, хозяйка, где мы будем пахать? — спросила она.
— Отойдем в сторонку.
Они подошли к плетню.
— Землю мы вам отвели хорошую — тут за Садовым. Два клина. — Крошечкина положила руку Ирине на плечо. — Послушай, подружка, что я тебе скажу. Кроме тех двух клинов у нас есть особо неотложная пахота, и хорошо б послать туда этот трактор с дулом.
— Это что ж за неотложная пахота?
— Шестьдесят гектаров под ячмень. Мы их засеваем для фронта сверх всякого плана. Кто знает, — Крошечкина улыбнулась, — может, и твой муженек покормит тем зерном своего коня?
— Моему Степану ячмень не нужен, — сухо ответила Ирина, догадываясь, к чему клонится этот разговор. — Мой муж артиллерист.
