Ясон отправился дальше и достиг царского дворца. Увидев Ясона, царь пришел в ужас: однажды оракул предсказал ему, что его убьет тот, кто придет к нему обутый в одну сандалию. И царь приказал Ясону: построй корабль, плыви на край света, в Колхиду. Добудь золотое руно, которое стережет огнедышащий дракон.
И Ясон начал строить корабль, и назвал его «Арго», и кликнул клич героям, чтобы плыть вместе. И народ их назвал «аргонавты» — плывущие на «Арго».
Так начинается трагедия. Полидор, изображающий Ясона, ходит с топориком в руке и декламирует звучные стихи.
Я играю мать Ясона, хор — мои прислужницы. Мы идем, чтобы умолить, упросить Ясона не покидать стариков родителей, не слушаться приказов злого царя. Первый стих мне надо произнести, вступая на орхестру, а я молчу язык словно присох! Я знаю, знаю все слова, знаю назубок, но все вылетело из головы! Она пуста и звенит, как медная кастрюля!
Пронзительно звучат многоствольные флейты-сиринги, арфы уже второй раз рокочут мелодию запева, а я молчу. Холодный пот течет по спине. Сейчас я запутаюсь в этой длиннющей мантии, слетит моя нелепая маска... Что же делать? Я все-таки двигаюсь, как заведенный, за мной вереницей следуют, покачиваясь, хористы — ждут моего запева. Театр молчит, насторожась. Кое-где слышны ехидные смешки.
Вдруг Полидор понял и шагнул мне навстречу, отставив топорик.
Мой сын, мой сын, болит и стонет сердце... —
услышал я его хриплый шепот.
бодро запел я, и сразу улетучились страхи и прошло оцепенение, —
...болит и стонет сердце!
Покидаешь нас, слабых,
На чужбину бег корабля направив!..
Спасибо Полидору! Всегда я ему подсказывал, теперь он выручил меня.
А голос мой крепнет и набирает силу. Движения становятся плавными. Я веду за собой хор. «Прислужницы» описывают вокруг меня круги, плавно взмахивая рукавами. Теперь я пою и танцую беззаботно, как танцевал, бывало, на этой сцене по ночам, развлекая Мнесилоха.
Он и сам идет за мной в этом импровизированном хоре, в котором пришлось участвовать и Фриниху, и Ксантиппу, и другим демократам. Публика под масками не различает, кто исполнители. Только знатоки, наверное, недоумевают, почему вместо прославленных теноров из-под масок звучат какие-то доморощенные голоса.
поет хор.
Едва обросши пухом,
Едва оперившись, птенцы гнезда покидают.
В далекое море, в страны севера,
Где нет родной речи
И шелеста деревьев родимых,
А ветер,
Холодный упругий ветер,
Жестокий ветер чужбины...
Слушаю их, и мне невольно становится горько, и слезы мешают петь, как будто я действительно мать и мое кровное дитя улетает на чужбину. В памяти всплыла яркая картина: белые руки мамы рвут цветы и плетут венки. Непрошеные слезы покатились у меня под маской, а голос дрогнул, когда я запел, собрав все силы:
Горе мне душу гложет,
Тоска вселилась, как змея-ехидна...
О пожалуй, пожалей:
Ты ведь последняя искра в черной ночи моей жизни!
И я чувствую, что народ замер и ловит каждое мое слово, каждое движение.
Но вот мы уходим, уступаем орхестру другой половине хора, представляющей аргонавтов — Геракла, Тезея, Орфея, Кастора, Полидевка.
За сцену мы просто ворвались. Теперь-то я понимаю, почему актеры всегда так нервничают и ругают нас, прислужников, за медлительность: каждое мгновение им дорого.
Поспешно сбросили маски. Уф! Как свеж и прохладен воздух снаружи! Но мы торопимся, надеваем другие костюмы, меняем маски к следующему выходу.
Теперь я — богиня Афина. Во главе других божеств Паллада идет ободрить Ясона, помочь ему. Я стараюсь представить себе статую богини, которая стоит на Акрополе с огромным медным щитом, с совой на плече, со змеей. Я пытаюсь изобразить величавую поступь богини, стараюсь, чтобы мой голос приобрел царственную звучность. И, наверное, мне это удается, потому что народ в театре встречает оживлением каждое мое движение, каждую фразу, а когда я заканчиваю, театр рукоплещет и кажется, что это в огромной чаше, высеченной в горе, переливается море ладоней.
Но вот конец первой трагедии. Ясон уплывает, с ним аргонавты, а мы, изображающие женщин, оплакиваем их отъезд, словно внезапную смерть.
Прощай, прощай! Возьми мое сердце
К себе на корабль.
Теперь на этом корабле — все, что я имею,
И все, на что надеюсь.
Теперь корабль — моя судьба.
И море — моя судьба!
Если бы вы слышали, как нам хлопали, как кричали! Старый театр Диониса еще никогда не видел такой бури на своих скамьях.
Если бы Мика могла быть тут и слышать это ликование! Но женщин у нас в театр не пускают.
— Чтобы доказать, что ты плаваешь, надо броситься в реку! — вскричал Мнесилох, обхватив меня единственной рукой.
Был перерыв. Мнесилох обтирал мне лицо влажной губкой, давал пить, расчесывал мои волосы.
— Не у каждого яйца два желтка! — гордился он перед Полидором. — И говорят, что хорошую яблоню узнают по цветкам. Молодец, Алкамен, ветер попутный, поднимай паруса! Молодец, сынок!
И это «сынок», сказанное им впервые, было мне дороже всех похвал сегодняшнего дня.
— Ты, Полидор, — продолжал Мнесилох, — вовремя подсказал ему, помог. Вот что называется товарищеская помощь!
Полидор засмеялся и процитировал:
Зависть питает гончар к гончару, к плотнику — плотник,
К нищему — нищий. Певцу же певец соревнует усердно.
А Мнесилох отгонял желающих посмотреть на меня:
— Уходите, уходите, человек уморился. Чего вы столпились? Ну ты, носатый, что уставился? Разве ты верблюд, который увидел в луже, что у него горб?
Люди дивились:
— Как? Это мальчик? А мы думали, что это новый певец из Коринфа!
— Ну и мальчик! Какая игра, какой голос! Льется, как трель Филомелы, звенит, как бронза щита!
Мне даже стало совестно от этого хора похвал. А вот и Фемистокл:
— Здравствуй, юный корифей! Кто ты? Я тебя не знаю.
Выразительные брови вождя нахмурились и снова поднялись в ясной улыбке:
— А, помню, помню! Непримиримый враг Аристида, Алкамен — сын рабыни? Я ведь не ошибся?
Первый подарок преподнес Мнесилох, сказав мне «сынок», второй Фемистокл, вспомнив мое имя. Как бы рассказать ему о заговоре? Сколько народа, какая толчея!
Мимо прошел Килик, поджав губы. Он словно бы и не замечал, что я играю, да как играю!
Я стал готовиться к следующей трагедии. Мнесилох помогал мне завязывать тугие ремешки на высоких котурнах. Когда я распрямил затекшую спину, передо мной стоял Эсхил; поглаживал бороду, смотрел на меня безмятежным взором.
— Это действительно ты пел корифея?
— Я...
— Ты давно играешь женские роли?
— Сегодня первый раз.
Эсхил недоверчиво отстранился. Мнесилох принялся расписывать мои достоинства, рассказывать, как я стремлюсь повторять, воспроизводить все увиденное и услышанное в театре.
— Талант — не заслуга человека, — строго заметил Эсхил. — Талант милость богов. Хвали богов, юноша!
Эсхил взял мою голову между ладоней и наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб.
— В тебе уживается сразу много людей, — сказал он. — Сегодня я увидел в тебе и коварную Клитемнестру, и нежную Электру, и неистовую Эриннию. Поэт ведь должен создавать, имея перед глазами образы живых людей. А ты населил мою голову целым миром образов. Спасибо тебе, мальчик! — И он меня поцеловал. А потом спросил: — Как тебя зовут, чей ты сын?
— Алкамен я, сын рабыни...
Эсхил прищурил глаза, посмотрел на меня отчужденно:
— М-да... — И обратился к подошедшему Ксантиппу: — Что, говорят, отправляются корабли в Лакедемон? Любезный Ксантипп, устрой мне двести корзин маковых зерен, тысячу тюков льна! Могу предложить по драхме за перевоз корзины, по полторы — за перевоз тюка...
О Эсхил, Эсхил! Твоя отчужденность стала мне сегодня каплей дегтя, которая испортила горшок меда!
Вторая трагедия повествовала об аргонавтах в Колхиде. Настоящие хористы наконец пришли в себя и заняли место в хоре, а корифея Феогнида Ксантипп прогнал, обещав вывесить его для просушки на рее «Беллерофонта». Корифеем ведено было оставаться мне.
