— Да, да, батюшка, когда на этом месте стояла избушка, вас и духу в наших краях не было, а теперь вот явились.
— Макар!.. — крикнул Яков. В голосе его были слышны страх и удивление. — Безбожник!
— Неправда, тятя, я верю в бога…
Отец Андриан поспешил распрощаться. Садясь в сани, он обиженно проговорил:
— Бог с ним! Молодой еще, не ведает, что творит.
— Вы уж, батюшка, простите христа ради, — виновато бормотал Яков, кланяясь, и сунул в руку попу красную десятирублевку.
Когда попы уехали, Яков, пылая гневом, вбежал в дом.
— Ты чего это наделал, кощун ты этакий!
Но, встретившись со строгим взглядом сына, сразу смяк:
— Нехорошо… Нехорошо… Прямо в глаза бухнул…
— Сколько дал им, долгогривым? — так же спокойно и строго спросил Макар.
— Сколь? Не от бедности… Стыдно рублевкой-то было отделаться… Десятку дал…
— Пятак надо было дать… Вон, посмотри, как они прошпарили мимо Никиты. Не только заехать, а и не заглянули!
— Ну, что ты сделаешь! — сказал Яков. — Подь-ка тоже хлеб едят, — и уже весело добавил: —Айда-ка, пропустим по одной.
Яков с утра прикладывался в кухне к четвертине. Это уже заметно было по его красному лицу. Ероша волосы и подливая в стакан, он заговорил:
— Сегодня вечером придет Ларион Прокопьич… Этот судейский, из конторы. Надо его попотчевать. Через него мы добудем не делянку, а заимку. Теперь, видишь, этот Исаика пронюхал дело-то, хочет нам всучить на Безыменке раздел. Народишко узнает, пожалуй, насыплет.
Макар молча покручивал ус.
— И если Исаика придет, так и его обходить не надо. Ты его не бей словами-то. Нам только захватить побольше места, договор заключить, а там нас, брат, с тобой
Митькой звали. А ты к управляющему-то хотел съездить! Ездил? Подружился с ним? Знакомство, брат, с господами — полезная штука и знатная. Только обхождению с ними научиться надо, как у них заведено.
— А ты помнишь, тятенька, у тебя Ванюшка-то робил?
— Ванюшка?.. А., а… помню. Это который в шахту-то упал? При тебе ведь, ты еще вот экий был — парнишка. Ну, так что?
— Мать-то у него по миру ходит!
— Давно я ее не видывал.
— Плохо, отец! Посулили ей много, а ничего не сделали. Я велел ей придти сегодня.
— Ну, так что же… Зачем?
— Помочь надо бабе-то. Ведь обещанное!
— Так ведь это уже давно было.
— Знаю, а старуха-то с голоду на паперть вышла.
— Я не знаю, как тут быть, Макар, — хлопнув себя по коленке, сказал Яков.
— Ну, а я знаю!
— Слушай-ка, Макар, станешь давать — продаешься!.. Их ведь, нищей братии, много… Их, брат ты мой, не вспучишь…
— А она одна. Надо дружней жить с народом, тогда и дело будет лучше.
— Это верно. Это верно, Макар Яковлич!..
— Люди будут говорить хорошо, работники будут хорошие.
— Это правильно! Правильно, сынок!
— Ты ей дай сегодня, если она придет, десять рублей на праздник. Надо бы вот тут давать, а не долгогривым попам.
— Ну, ладно. А по-моему, трешницы хватит.
— Де-сять рублей!.. — властным тоном сказал Макар и продолжал: — а потом я с Никитой повидался сегодня… нанял его сторожем.
— Так ведь есть караульщики, дневальные-то.
— Ну, это не караульщики, а так, для близиру. Надо отдельного человека держать на руднике.
— Пропьет… и себя пропьет, и казармы!
— Не пропьет. Дал слово. Сядет в лесу, негде взять там.
— Ну, свинья грязи найдет. Ладно коли… Ты, Макар, того, больно уж орудовать здорово зачал.
— Ничего. А с весны я думаю на вскрышу пробовать да паровую поставить. Ничего твой Ларион Прокопьич не сделает. По-другому дело поставить нужно.
— Как знаешь! Ты грамотный, — дальше видишь.
— Завтра я поеду к управляющему. Если взятку дать, так надо, чтобы она в верные руки попала, а этих захребетников — к чомору!
— От Исаики никуда не отвертишься.
— Ну, насчет Ахезина мы посмотрим. Разве пока на машертах робим.
Прииск, где основался Макар Скоробогатов, был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину.
За одно лето там выросло несколько крепких бревенчатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. В хорошие ведренные дни здесь стоял веселый шум. В серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали. Доработав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в запахе овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли.
Яков просыпался рано утром и шел умываться из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом. Потом вставал на молитву перед медным образом, подвешенным к корявому стволу косматой березы.
Молился он страстно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его тряслась. Серые глаза его глядели не на икону, а по сторонам: то в лес, то на Желтые свалки прииска. Помолившись, он шел по баракам и будил рабочих:
— Эй, вставайте!.. Время много уж…
Макара он часто упрекал:
— Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло плеснешь, а молишься — одному богу кивнешь, другому мигнешь?
— Ну, а третий сам догадается!
— Негоже, — мотая головой, говорил Яков… — Грешно.
Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы.
Суконный картуз его был всегда нахлобучен до самых глаз. Выпустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, он важно вышагивал.
Останавливаясь на Холодном ключе, где работал Макар, Яков пялил глаза на работницу Наталью. Боком подходил к ней, старался ущипнуть или схватить за талию. Молодецки покрякивая и покашливая, говорил:
— Эх ты! Сбитыш!
— Ну-ка, не щупайся! — строго отвечала Наталья.
Якову это нравилось, он начинал щекотать ее.
— Не лезь, говорю, не озорничай! Я вот дерну лопатой по роже-то, — станешь знать.
Невысокая, круглая, как точеная, двадцатилетняя Наталья казалась старше своего возраста. С красивого смуглого лица двумя вишневыми ягодами смотрели умные глаза, затененные бахромой ресниц. Голова ее была всегда замотана платком, на круглой шее лежал налет здорового загара.
Работа в руках ее спорилась, кипела, и сама она будто горела в работе. Проворно подбрасывая песок на грохот, она часто покрикивала на работниц:
— Ну, ну, шевелись, размазывайте! А ты иди своей дорогой, — куда пошел! — говорила она Якову. — Не балуйся! Борода у тебя большая, а ума-то все еще нету.
— Закружила!
— И не думала тебя кружить… Хватит на нашу долю молодых.
Яков, обиженный, отходил.
Наталья привлекала внимание приисковых парней.
Макар тоже зорко к ней присматривался и при встречах улыбался, а та, задорно косясь, спрашивала:
— Чего зубы скалишь?
— Да так! Глянешься ты мне, такая ты какая-то, недотрога, как зверюга лесная.
— Любишь?
— Не говори, Наташка!
Он бросался к ней, а она, быстрая, гибкая, как рысь, бесшумно ускользала от него и, закинув голову назад, выпрямившись стройным телом, говорила:
— Любишь?.. — Грудь ее высоко вздымалась: — Хороша Наташа, да не ваша.
— Гордячка!
— Ну, так что? Тебе от этого ведь не больно!
— Не дразни!..
— Не думаю.
Вечерами Наталья незаметно для всех исчезала с прииска. Она уходила в бор и собирала там чернику. Иной раз подолгу просиживала в колоннаде вековых сосен на моховом бугре. Как бы в полудреме пела она задушевную песню:
Эх, вы вздохи мои вздо-о-охи
Тяжелые мои. Да-эх!
Полетайте, мои вздо-о-хи,
Куда я вас пошлю.
Разыщите мне мило-ого,
Которого люблю-у. Эх!
Расскажите любезно-ому
Какую я грусть терплю.
Как-то раз Макар услышал натальину песню и пошел на голос, пробираясь среди смолистых кондовых сосен в глубь бора.
Вдруг пение смолкло. Наталья вскрикнула.
Макар прибавил ходу. Подойдя ближе, он услышал разговор и в изумлении остановился.
Наталья сидела на земле, а возле нее стоял работник Гурька — маленький, белобрысый, вихрастый парень, в желтой рубахе, опоясанный широким кожаным кушаком.
— Как я перепугалася, — говорила Наталья, — чорт тебя тут принес!
— Не съем я тебя, — ответил Гурька, щеголевато подбоченясь.
— Зачем пришел?
— Так, к тебе пришел!
Гурька сел рядом.
— Незачем ко мне, не звала тебя!
— А кого звала, кого ждешь?
— Никого не жду…
— То-то смотри, Наташка… Того…
— Чего?
— Макарку ждешь?.. Он на тебя больно шары-то пялит.
