– Во всех почти избах нет икон. И вдруг эти поминки с попом. Зачем это?
– А так. По привычке, – быстро отвечает она.
Спровадив попа, старухи мгновенно оживляются, словно бы только этого и ждали. Отовсюду слышится:
– Угощайтесь, бабоньки!
– Помянем стариков!
– Царство им Небесное!
– Хорошие были люди!
– Не дожили, родимые!..
– А вы не стесняйтесь. Пейте!
Оставшуюся закуску женщины увязывают в платки, в рушники и покидают кладбище. Однако не расходятся по своим домам, а, разбившись на компании явно по родственному и территориальному признаку, направляются в заранее намеченные избы, где и продолжаются поминки.
Мы с Дорофеевной – разумеется, на паях (пригодился-таки ее узелок!) – тоже были приняты в одну из компаний и вскоре оказались в небольшой избе, в которой проживали восьмидесятилетняя Федора Горелова, ее невестка Галина да две маленькие внучки. Гостей принимала Федора – величественная, с суровыми, строгими глазами старуха. Невестки не было: хлопотала на птицеферме – это ее питомцы белым ручьем стекали с высокой горы в Десну. Внучки, светло-русые и темноглазые, держали по одному большому яблоку. По красным губам их еще струился, капая на мокрые подбородки, прозрачный белый яблочный сок. Девочки с неудержимым любопытством наблюдали за всем, что происходило в их доме.
А происходило вот что.
Женщины, перебрасываясь шутками да прибаутками, развязали узлы, извлекли из них содержимое – вскоре стол уже не мог поместить всего, что было упаковано в этих узлах: тут и оладьи, и пироги с капустой, и блины, и жареная свинина, и, конечно, сало свиное во всех видах, а у края стола тесной гурьбой столпились разнокалиберные бутылки. Шутки да прибаутки были бы, вероятно, более энергичными и острыми, кабы не присутствие гостя из Москвы. Однако известная сдержанность была кратковременной. Вначале старухи предупредили друг друга, что на поминках не чокаются, и первую рюмку выпили при полном молчании. Но уже при следующей чарке в немом согласии забыли об этом обязательном условии.
– За тебя, Федора!
– За тебя, Дорофеевна!
– За твое здоровье, кума!
Все и все вдруг поравнялись и поравнялось. Забыт московский гость, забыт батюшка, да и сами поминки теперь больше походили на свадьбу: началось обыкновеннейшее гулянье.
Я все еще ждал, что старухи начнут ворчать, жаловаться: ведь на то они и старухи, чтобы ворчать да жаловаться. И когда, не дождавшись, сказал им об этом, они сначала рассмеялись, потом немало подивились тому, как могло прийти в голову такое, а под конец самая веселая из них, Матрена Дятлова, объявила:
– Это на что же нам жаловаться-то? Может, на то, что свет провели во все наши избы?
И тут началось! Старухи поднялись со своих мест и сердито выкрикивали:
– А может, на то, что к самым нашим домам вода пришла?..
– Дети и внуки по-городскому обуты и одеты!..
– Креста, что ли, на нас нет, чтобы жаловаться!..
– Нас сызмальства приучили не жаловаться...
Высказавшись таким образом, старухи оглянулись вокруг, остановили осуждающий взгляд на самой молодой из присутствующих, на тридцатипятилетней Аннушке Сулимовой. Матрена Дятлова сказала:
– Это вот они, молодые, ворчат да жалуются.
– Правда, бабоньки, правда! – поддержала Матрену Горелова Федора.
– То клуб им тесен, то кино не каждый день бывает, то артисты редко приезжают...
– Женихов, вишь, не хватает!
– Прошлого-то они и не знают.
– Откуда же им знать, как жили в старину люди?..
Веселая Матрена умолкла и вдруг стала неузнаваемой: куда-то исчезла ее веселость, глаза расширились и глядели далеко-далеко. Что они видели сейчас, эти старые, много повидавшие на своем долгом веку глаза? Может быть, то, как однажды в лютую зимнюю пору совсем еще молоденькая Матреша, только выданная замуж, подымалась с полными ведрами на коромысле от реки на высокую гору, как поскользнулась, в кровь разбила лицо и руки? Или то, как поздней осенью, когда у краев река уже схватывается ледком, стоит она по грудь в студеной воде и выбрасывает на берег тяжелые, мокрые снопы конопли? Или то, как сидит день-деньской за самодельным ткацким станком и ткет холст: как же много требовалось его для большой семьи! Неожиданно Матрена улыбается и говорит:
– А помните наши посиделки от зари до зари? Соберемся, бывало, у подруги со своими прялками и сидим прядем, поем песни. И парни с нами – страсть озорные. Керосину не хватало – лучину зажжем. И не жаловались. Весело было. А парни-то, парни-то какие были в нашу-то пору – огонь! Не то что ныне...
– Как же не весело! Надо бы веселее, да некуда! – вздыхает Федора и при полном молчании гостей тихо и печально повествует: – Коноплю надо сначала посеять. Вырастет она, милые, лес лесом – дергали вручную. Сначала посконь, а позже – всю остальную. Рученьки-то в кровавых мозолях, по ночам зудят, глаз не дают сомкнуть...
– А мочка конопли в ледяной воде?
– А кострика туча тучей, дышать, бывало, нечем?
– Весело, что и говорить!
Матрена Дятлова смущенно улыбается:
– Ладно уж. Что было, то быльем поросло. Но ведь не жаловались?
– А кому? Кому пожалуешься-то? – грозно и сурово спрашивает Федора, и все вновь умолкают.
Я смотрю на эту величественную старуху. Ее словно бы прорвало, и она говорит, говорит:
– Росла я, сами знаете, сиротой. Сызмальства в людях горе мыкала – сколько одних побоев вынесла! Замуж выдали чужие люди. Бил он меня смертно, бил – и сам, поди, не знал, за что. А что поделаешь, кому скажешь про беду свою? Скажешь, тебя же осудят, ославят на все село. А ведь у меня сердце не камень, ведь и я любила, думала о счастье. Да не далось оно мне в руки, счастье это...
Федора не сидит со всеми вместе за поминальным столом: она хозяйка, ее дело – смотреть за гостями, пополнять закуски, поглядывать на шесток, где, одна сковородка сменяя другую, жарится сало, яичница. Сейчас старуха стоит, высокая и гордая в скорбном своем воспоминании, стоит недвижно над столом, чуть склонив седую голову. У ее подруги, Дорофеевны, губы подрагивают, глаза увлажняются. Дорофеевна отворачивается и концом платка прикрывает лицо. А я вспоминаю ее недавний рассказ:
– Не знаю уж отчего, только не полюбилась я свекру да свекрови. Пока муж был дома, они ничего, помалкивали, и жить еще можно было. А как забрали моего Матвея в солдаты, тут и началось... Так уж измывались, что не приведи Господь! Сядут, бывало, за стол, а мне и местечка на лавке не оставят. Стою за спиной свекра, свекрови и других снох, потянусь через их головы ложкой к борщу, а он, свекор, швырь ее в сторону. Хочу хлеба ломоть взять – он по руке ложкой. Так и уйду, умоюсь слезами...
Дорофеевна громко сморкается и выходит на улицу. Прохладный ветерок немного успокаивает. Из проулка появляются девчата. Дорофеевна слышит:
Оба парни смелые,
Оба хороши.
Милая рябинушка,
Сердцу подскажи.
Дорофеевна хмурится:
– Ишь ты, никак не выберет.
Навстречу девчатам, вышедшим из проулка, быстро приближаются другие – те, что вернулись из города. Вот они сейчас сомкнутся, смешаются, и пойдут по рукам покупки...
Оживленные лица девчат, прохладный воздух, бодрый голос, вылетавший из репродуктора на клубной площади, зажженные электрические лампы на столбах вдоль всей улицы развеселили Дорофеевну, вообще-то и не склонную к меланхолии. Она возвращается в избу.
Черноглазая женщина, не проронившая до этого ни единого слова, запевала старинную песню. Поначалу она взяла невозможно высокую ноту, но, увидев, что ее не смогут поддержать остальные, быстро перестроилась, снизила голос, и вот по избе текло уже плавно, ровно и грустно:
Через три годочка
Сын домой идет.
Молодую жинку
Он с собой ведет.
Старухи, и особенно веселая Матрена Дятлова, дружно подтягивают:
Рада ли ты, маты,
Рада ли ты мною?
Рада ли ты, маты,
Моею женою?
Звуки песни нарастают, воздух насыщается тревогой. Тревожны и скорбны лица поющих. Глаза их блестят. Старая Федора стоит в прежней позе, сложив большие, жилистые руки на груди. Матрена Дятлова раскраснелась, распустила волосы, жилы на ее шее натягиваются струной, по лицу катится обильный пот. Маленькие девочки смотрят на бабушку со страхом: им все кажется, что жилы на ее шее вот-вот оборвутся, и тогда прямо на стол польется алая кровь, а дети очень боятся крови. Молодая Аннушка Сулимова вначале тоже пыталась петь, но не подладилась и теперь, обидевшись не то на себя, не то на старух, так хорошо и верно поющих, поджала губы в иронической усмешке. А черноглазая – вся во власти песни, она как бы помолодела, разрумянилась и, сбросив теплую шаль с головы, заливалась все звонче и звонче:
Рада я, сыночку,
Рада я тобою.
Только я не рада
Твоею женою.
Кто-то уже всхлипывает, кто-то глубоко вздыхает. Но песня, как судьба, о которой в ней поется, беспощадна:
