— На какие деньги мы уедем? На то, что дал мне Павел? — спрашивает Котя.
— Нет, конечно. Мы займем. Мы у Антона займем. Мы что-нибудь придумаем. Но здесь нельзя оставаться.
— А дед?
— Он справится без нас.
— Уезжай, — говорит Котя.
— Что значит «уезжай»?! А ты?
— У меня тут дела.
— Какие у тебя могут быть дела?
Бедный Котя. Так она о нем думает. Какие у Коти могут быть дела?
Мой папа не умеет готовить. Он ухитрился прожить восемьдесят пять лет, ни разу не приготовив себе еды. Раньше всегда готовила мама или прислуга. Теперь ему готовит Нина, или еще кто-нибудь из наших приносит ему поесть. Сейчас он сидит на кухне, в своей городской квартире и ест принесенный Машей суп. Маша сидит рядом и смотрит на него.
— Все-таки вы, евреи, очень странные л-л-лю-ди, — изрекает Степа.
— С чего это ты?
— Я вдруг сейчас вспомнил твоего п-п-папу Эрика, — объясняет Степа. — Как в восемьдесят втором году, когда Макс остался в Англии, Эрик встречался там с ним и потом совершенно ничего нам с Дашенькой об этом не сказал. Мы с Дашенькой при нем все время говорили о Максе, а Эрик ничего не сказал.
— Почему ты вдруг про это вспомнил?
— Потому что твой папа Эрик и твой муж Сорокин были очень д-д-дружны.
— Но папа Эрик не работал в органах.
— Сорокин тоже говорит, что не работает, но мне все-таки кажется...
— Я не хочу говорить о Сорокине.
— Я понимаю, деточка. Я все понимаю. Вы с ним в разводе. Но он такой милый парень. Вот я и подумал: у нас этот аукцион, а Сорокин как раз служит у Кристи...
Степа умолкает и жует губами, виновато глядя на Машу.
И тут до Маши наконец доходит, что произошло.
— Это ты его вызвал?!
— Да, деточка, прости меня. Я позвонил ему в Париж. Сказал ему, что он нам нужен, и, представляешь, он моментально п-п-прилетел.
Раннее утро. Мокрая после дождя проселочная дорога идет вдоль опушки леса. Обгорелая трава на опушке рядом с местом, где упал мой самолет, уже зазеленела, и ветер нанес осенней листвы, так что и не видно почти ничего.
Степина машина останавливается у опушки, из машины выпрыгивает и тут же, поскользнувшись, падает в грязь Петька. За ним выходят Таня и Нина.
— Ну вот! Ну начинается! — кричит Таня, поднимая и отряхивая Петьку. — Не отходи от меня ни на шаг, слышишь? Степа, ну выходите же скорее! Это же природа! Дышите воздухом! Это же вам полезно!
— Нет, нет, я тут п-п-посижу, — откликается из машины Степа.
Нина выгружает из багажника корзины. Степа остается за рулем и поглядывает на лес без всякого энтузиазма.
Папе восемьдесят пять лет, но природа и собственное здоровье его как-то не волнуют. Он никогда не занимался физкультурой, никогда не болел и за шестьдесят лет жизни в Шишкином Лесу за грибами отправился сегодня впервые.
С одной стороны дороги — лес, с другой — поле с обгорелой местами травой. Тишина. Слышны только визг Петьки и карканье кружащих над полем черных птиц. За Степиной останавливается еще одна машина. Из нее выходят Маша с Сорокиным. Сорокин подходит к Степе. Целуются через открытое окошко.
— Левушка, я так рад, что ты с нами, — говорит Степа. — Вот и опять мы все вместе. Всей семьей. Это важно, что мы сейчас вместе.
— Это здесь случилось? — спрашивает, оглядываясь, Сорокин.
— Вон там дальше, в поле, но обломки долетали сюда, видишь, тут тоже горело. А там, в поле, если ты пойдешь, там сразу увидишь. Там его п-п-поклон-ницы крест поставили. Сейчас рано, а потом соберется целая толпа истеричек. Я с тобой не п-п-пой-ду. Они меня в лицо знают, начнется галдеж, а ты сходи туда, обязательно сходи.
— Для этого вы и выбрали это место грибы собирать? Вы заранее решили меня туда отправить?
— Нет, клянусь, нет, — врет Степа. — Просто раз уж ты сюда приехал, сходи, посмотри, надо же разобраться, что там случилось, ну, ты понимаешь. — И добавляет, целуясь с Машей: — И ты с ним, деточка, сходи. Вот вы вдвоем туда и сходите.
— Я не хочу с ним вдвоем никуда ходить, — говорит Маша.
— Ну, я тебя прошу. Это чтоб выглядело естественнее. Ну как он один туда пойдет? Туда же в основном приходят женщины.
— Степа, я не эксперт по авиакатастрофам, — говорит Сорокин.
— Но у тебя, деточка, есть контакты с такими экспертами.
— Нет у меня таких контактов. И никогда не было. Я им был нужен только как искусствовед.
— Я знаю, Лева, я знаю. Как искусствовед. Но ведь у вас в органах есть специалисты, к-к-кото-рые могут как-то определить, была ли п-п-подло-жена взрывчатка.
— Где я возьму этих специалистов?
— Лева, деточка, ты сделай это ради меня.
— Сделать что?
— Ну, возьми там какие-нибудь п-п-пробы с места происшествия. Чтоб их кто-нибудь из ваших посмотрел.
— Какие пробы? Кто их будет смотреть?
— А ты найди, кто посмотрит. Ну, раз уж ты из Парижа прилетел нам помочь, так помоги.
— Вы просили меня приехать, чтобы подготовить аукцион.
— И это тоже. На, цветы туда положи. — Степа дает Сорокину букет астр. — А потом не сюда возвращайтесь, а дальше идите, по прямой, через поле. Там дорога, я туда подъеду и вас подберу.
— Почему ты нас там подберешь? Я не понимаю, — говорит Маша.
— Я прошу тебя. Ну раз в жизни можно сделать без лишних вопросов то, что я п-п-прошу? Даже если это полная глупость? П-п-просто сделать, и в-в-все?
От волнения мой папа заикается сильнее и кажется совсем беспомощным. В эти минуты ему никто ни в чем отказать не может. Даже упрямая Маша.
Подъезжает третья машина. Из нее выпрыгивает очень ухоженная афганская борзая, за нею двое похожих на борзую, таких же изящных и ухоженных смуглых мальчишек. Это дети Антона, Горкут и Арслан. За ними сам Антон, тоже похожий на борзую, и жена его, восточная красавица Айдогды, тоже похожая на борзую, все спортивные и элегантные. Последним из машины появляется, сверкая иностранной своей улыбкой, мой старший брат, великий английский режиссер Макс.
— Ты, папа, что, всех сюда позвал? — идет к Степе Макс.
— А это чтоб Лева сразу со всеми п-п-повидался. Левушка ведь — наш, совсем наш. Я вообще считаю, что этот развод — в-в-временное недоразумение.
— Ну, это уже полный маразм, — говорит Маша.
— Может быть. — Степа с нею никогда не спорит. — Может быть, и маразм. Я ведь, деточка, уже совсем с-с-старый.
Маша морщится и отходит в сторону.
А Макс спешит поздороваться с Сорокиным.
— Левка! Старичок! — радуется он. — Я и не знал, что ты приехал. Ну почему от меня всегда все скрывают?
Они с Сорокиным обнимаются.
— Сколько же лет мы с тобой не виделись? — спрашивает Макс.
— Уже десять, — говорит Сорокин. — А это твой Антон?
— Антон. Представляешь, ты его мальчишкой видел, а теперь вот такой. А это его жена Айдогды, — сверкает улыбкой Макс, старательно выговаривая трудное имя невестки. — Она у нас туркменка, как мама Антона, представляешь? А это мои внуки. У меня уже внуки. Представляешь? Это Горкут, а это Арслан... Или наоборот?..
— Наоборот, — говорит Айдогды.
Макс остался в Англии во время загранпоездки в восемьдесят втором году и до восемьдесят седьмого в России не был. Теперь приезжает повидаться раз в год.
— Левка, я ужасно рада! — целует Антона Таня. — А это мой Петька, — и кричит Петьке: — А ну прекрати немедленно!
Петька пронзительно визжит. Борзая, одурев от воли, носится по опушке и лает.
— Петька! — кричит Таня. — Ты можешь хоть в лесу вести себя как интеллигентный человек?
— Таня, тише, — говорит Степа. — Ну все. Все. Идите в лес.
— А вы что, не пойдете? — спрашивает у него Нина.
— Нет. Я посижу здесь.
— Мне побыть с вами?
— Не надо. Не надо. Я один побыть хочу. Ты со всеми иди.
— А кушать у костра когда будем? — подбегает к Степе Петька.
— Через два часа. Идите уже с богом.
— А я уже гриб нашел! — кричит из-за деревьев Горкут.
— Дурак! — кричит Арслан. — Это же поганка! Петька мчится к ним.
Все разбредаются по лесу.
— Ay! Ay! — звучат по лесу голоса.
Вот об этом я и думаю. Меня нет, но они уже собирают грибы на том самом месте, где еще совсем недавно я был. Сейчас они еще помнят, что я здесь был, а потом постепенно забудут. А их дети, внуки и правнуки уже совсем про меня забудут. Но все равно, пока они, их дети, внуки и правнуки будут жить на свете, я буду жить в них, я не исчезну окончательно.
Антон углубляется в чащу. Айдогды идет рядом. Мальчишки мелькают за деревьями.
— Ну твой папочка хорош, — говорит Айдогды, — не помнит, как зовут его внуков.
— Зато он великий режиссер, — говорит Антон.
— Ты тоже режиссер, но при этом ты нормальный человек.
— Я давно не режиссер. Я ресторатор.
— Ты был замечательным режиссером. До того как твой папочка опять появился. Он тебя просто подавляет своим величием. А ведь он сбежал, когда тебе было тринадцать лет. Из-за него твою маму выгнали из театра. А теперь как ни в чем не бывало: «Это мои внуки!» И не помнит, кто Арслан, а кто Горкут.
