Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести

— Нет, яблочко наливное, знания не цель, как и кирпич еще не дом. Могу я поинтересоваться: для чего пригодятся те знания, которые мы добудем?

— Кто мог сказать Герцу — для чего пригодятся его электромагнитные волны? Дело Герца и нас с вами — поймать новые знания, выпустить их в мир: летите, голуби! А уж кто и когда голубей приручит к чему приспособит — не наша забота.

Головастый румяный мальчик, пожалуй, один из лучших представителей современного поколения духовных акселератов. Такие мальчики родились тогда, когда их папы в мамы со вздохом вспоминали войну: «Тяжелое было время». Было да прошло, мальчикам не пришлось мерзнуть в окопах, ползать на брюхе под пулями, видеть трупы, есть лепешки из гнилого картофеля. Они всегда спали на чистых простынях, ели досыта, не знали, что такое заплаты на штанах, а потому снисходительно презирают грубый утилитаризм. Вот абстрактные знания — другое дело, увлекательное занятие вылавливать их, любоваться ими, а потом отбрасывать — авось подберут, приспособят. Мир для этих мальчиков вроде кроссворда — загадка пересекается с загадкой, любопытно, стоит поломать голову. Такое любопытство доступно только особо подготовленным, только избранным — аристократам духа. Людям нужен хлеб насущный, людям нужна нравственность — да, да, конечно! Готовы признать, но не способны поверить, что когда-нибудь не станет обиженных и униженных, обманщиков и корыстолюбцев, — противоречия неистребимы, рай земной такая же наивная выдумка для простаков, как и рай небесный. Раздираемый страстями мир весьма ненадежен, но тем более торопись насладиться им. Нет, такие мальчики не собираются услаждать свою плоть, для многих из них действительно, кроме «свежевымытой сорочки», ничего не надо, аристократы духа жаждут истины.

Самой разнообразной, касающейся нейтрино или квазаров, формы ДНК или наличия биополя, — изощренными приемами добыть ее, потешиться и выпустить: летите, голуби! Вдуматься — странный интеллектуальный снобизм… Он коробит не только меня, Ирина внимательно разглядывает Толю матовыми, не пускающими в себя глазами.

— Не клевещи на Герца, сурочек, — заговорила она. — Герц в отличие от тебя наверняка таил в душе святую корысть: мол, открою неизвестное явление, узнаю получше мир, значит, если не я сам, то дети и внуки сумеют получше в нем устроиться.

— А так ли уж наверняка, Ирина Михайловна, достопочтенный Герц держал про себя этот расчетец? — усомнился Толя.

— Достопочтенный Герц жил в то время, когда никто не сомневался, что всякое знание людям во благо. Достопочтенному Герцу и в голову не могло прийти, что когда-нибудь научные знания через водородные бомбы и прочих технических монстров станут глобальной угрозой. Да и сейчас, деточка, далеко не все освободились от святой корысти, лелеют надежду через новые знания принести пользу, а не вред. Только мой электронный олух, с которым я роман кручу, корыстного расчетца в душе не держит по той причине, что души-то у него нет. Стала бы я ковыряться в жизни Павла, покрытой вековой пылью, если б не рассчитывала что-то выковырять для нашей нынешней жизни. Хочу, хочу что-то внести в нее что-то поправить. Не сомневаюсь, Георгий Петрович того же хочет.

На широком простецком лице Толи гуляла ироническая улыбочка.

— Хотеть-то и я хочу. Кто не хочет… — Проникновенным голосом, примиряюще: — Только как мое, так и ваше, Ирина Михайловна хотение, признайтесь, дешево стоит. Оно равноценно мечтанию: эх если бы да кабы… Я же не поэтом стремлюсь быть — ученым для меня, простите, беспредметные мечтания неприемлемы.

Тут не выдержал я:

— Без мечты, голубчик, невозможна никакая деятельность, в том числе и научная. Мечта — освободиться от изнурительного труда, мечта — летать по воздуху, мечта — добраться до Луны… Каждой научной победе предшествовало исступленное мечтание. Ты собираешься подавить в себе эту способность чего же от тебя тогда ждать, каких свершений?

Толя распрямился, его рыхлое тело обрело упругость, а щекастое лицо достоинство, на чистое чело набежала морщинка.

— Георгий Петрович, — произнес он почти сурово, — вы не хуже меня знаете, что на крыльях мечты можно залететь черт-те куда. Мечтать умеют все, а вот в узде держать мечту, как ею править — не каждому-то дано. Вы в этом нас куда опытнее, научите.

— Могу посоветовать: правь туда, куда зовет мечта. Вот только дорогу, дружок, выбирай уж сам. Прямые дороги к цели бывают крайне редко.

— К цели? — воспрянул Толя. — К какой? Вы же слышали, как Ирина Михайловна убивалась: в тупичок уперлись, нет цели! А она мечтала о большой да светлой, за какую жизнь отдать не жалко. Увяли у мечты крылья. Как быть?..

— Так-таки и увяли?.. — Я повернулся к Ирине. — Ты в тупичке щель не заметила. Если ее расширить, чую я — на большие просторы выйти можно.

Ирина уставилась на меня провально-темными глазами.

— Вспомни — Павел обронил: «Дурные сообщества развращают добрые нравы».

— Ну и что? — осторожно спросила Ирина.

— А то, что уже тогда мелькала мысль, которая противоречит религиозному пониманию нравственности.

В провальных глазах Ирины недоуменный мрак, Миша Дедушка целится на меня задранной бородкой. А Толя Зыбков, проскрипев креслицем, подался вперед, морщинка на лбу стала глубже — похоже, он уже учуял запах дичи.

— Начиная с Христа до сего дня, — продолжал я, — живет убеждение: быть или не быть тебе нравственным человеком, целиком зависит от тебя самого, от твоей воли, от твоего желания. Поступай так, как требуют догматы веры, — и добро восторжествует над злом. Религиозных наставников не интересовало, в каких условиях находится человек…

— А ведь верно! — удивился Толя. — Павел уловил нешуточное: нравы зависят не от воли отдельных лиц — от того, в каких общественных устройствах эти лица находятся. Диалектик две тысячи лет назад!

— Уловил, но, как часто бывает, не придал этому значения.

— И до Павла бродило, Георгий Петрович. Ессеи, например, пытались же создать сообщества, которые не развращали бы добрые нравы.

— Пытались до Павла и многие после Павла.

— И?.. — колыхнулся Толя.

— И что-то мешало им.

— Что-то не зависящее от самих людей? — сколовшимся голосом спросил Толя.

И все уставились на меня. С минуту стояла тишина. Я выдержал ее и произнес:

— Вот на это-то и хотелось бы получить ответ.

— Нич-чего себе задачка! — вышла из недоуменного столбнячка Ирина.

— Во всяком случае, не тупик, как казалось тебе, — напомнил я. И Миша Дедушка возликовал:

— Долой нытиков и маловеров! «Наш паровоз, вперед лети!»

— Люблю бодрящие лозунги, — ухмыльнулся Толя.

— А можно еще вопросик? — Снова по-школьному розовая ладошка вверх. — Ну никак не могу понять — этот Павел… он вредный для нас сейчас или полезный?

— Нас-тя! — опасливо выдохнул Миша.

— Но интересно же!..

— Интересно, — согласился я. — Вот мы и разбираемся.

— И еще не разобрались?

— Пока нет. И сегодня навряд ли…

Я поднялся.

— Так что ж, до следующей встречи, друзья.

Все зашевелились, подымаясь, а Настя взирала на меня изумленно и озабоченно, и в ее распахнутых глазах явно зрел новый сокрушительный вопрос.

Но Миша Дедушка постарался заглушить его в самом зародыше:

— Я тебе потом все объясню. Все!

И Толя Зыбков не удержался:

— Даже все! Хотел бы я это послушать.

Что-то случилось у Ивана Трофимовича Голенкова. Утром раздался от него телефонный звонок:

— Самоедством занимаюсь, мой друг, небо с овчинку кажется. Выбери свободный часок, заскочи утолить мои печали. Очень прошу.

Старик никогда еще не обращался ко мне с просьбами. Я быстро оделся и поехал.

Встретил он меня с чопорной торжественностью, даже принарядился: громоздкий костяк упрятан в просторный порыжевший пиджак, морщинистую шею облегает жестко накрахмаленный воротник сорочки, и галстук по моде сороковых годов — узел в кулак, а в пропаханных складках землистого лица смущение.

— Старый ворон в одиночку с ума помаленьку сходит. Сядем-ка рядком, поговорим ладком. Не осуди, ежели мое карканье тебе непутевым покажется.

Иван Трофимович сам выглядел сейчас гостем в своей голой, неуютной комнате с узкой железной койкой, над которой висело несколько больших фотографий — делегаты каких-то давным-давно состоявшихся конференций, лежащие на земле, сидящие тесно на скамьях, стоящие в несколько рядов друг над другом. Ивана Трофимовича отыскать среди них теперь невозможно фотографии безнадежно выцвели, хозяин на них молод, совсем не схож с нынешним. Мослаковатые руки на острых коленях, клочковатые брови над твердым носом, взгляд в пол, сипящее натужное дыхание.