— Не смей! — вовремя удержал его Кострюков. — Комсомолец… — И к рыбакам: — Тише! А то собрание распущу.
— Сами разбегёмся. Напугал…
Жуков выждал затишье, скользнул взглядом по толпе, порывисто выбросил вперед руку:
— Вы и сейчас пьяны. Не постыдились явиться в таком виде на собрание. Позволяете себе хулиганить. Хорошо это? Хорошо? За стакан водки вы готовы продать честь и совесть свою. Вас спаивают, вас обманывают, вас грабят.
— Кто грабит? — приподнялся Егоров.
— По глупому порядку, который выдумал себе на руку ваш же враг, вы прекратили лов, когда рыбу можно ловить круглый год.
— А-а-а-а! разноголосо простонала толпа. Кто-то ехидно засмеялся.
— Если он такой молодец, пущай заставит из стрехи капать водку и нальет мне в рот, — съязвил Белгородцев.
— Большого ума речь, Тимофей Николаич, — поддержал Панюхай и к Жукову: — Ты что ж это, братец, на берегу надысь одно говорил, а тут супротив того?
Жуков удивленно посмотрел на Панюхая. Сидевшая в президиуме Анка пояснила:
— Это мой отец. Вы как-то говорили с ним. Ну, а он вообще немножко странный человек. Он не знает о вашей контузии и решил, что вы с ним тогда соглашались.
Жуков вспомнил разговор на берегу, и его губы чуть шевельнула улыбка. Панюхай хитро посмотрел на него, затряс бородкой.
— Ловко, а? Мы тоже, чебак не курица, подсекать могём, — и удовлетворенно засмеялся. — Тоже рыбалки…
— Братцы! — вырос над толпой Егоров. — Пущай же он докажет, кто спаивает и грабит нас?
— Вот кто. Вот! — Жуков ткнул пальцем в сторону Тимофея. — Он спаивает. Он баламутит хутор. Он грабит вас.
— Ка-а-ак это так?
— Я предлагаю выселить его…
— Кого? Того, кто кормит нас?
— Кто умышленно не выполняет план и срывает путину. Посмотрите в сводку, и вы увидите, на сколько он выполнил задание. На десять процентов. Где же рыба? Где?
— Видать, к спекулянтам уплывает.
Павел поймал взгляд Анки и, думая, что слова ее относятся к нему, покраснел.
— Неправда! Я весь улов сдаю, — сказал Павел.
Тимофей поднял руку, попросил слова.
— Братцы!.. Такой обиды и батько мой не видывал. Всю жизнь людям добро творил, в нужде помогал, а теперь? Из хутора прогонять… Что ж я, собака, что ли?
— Никто вас этими словами не обзывал. А вот что вы спаиваете рыбаков, платите бедноте за работу копейки, об этом говорилось. Вот вы не выполнили своего плана, а лов прекратили. И других сбили с толку. Зачем вы это сделали?
Тимофей отвел глаза в сторону.
— При чем тут я?.. Все бросили… Порядок такой… Да и кто в жарковую путину ловит?
— Все, кроме пьяниц и лодырей.
— Попробуй летом половить. Поглядим, что ты поймаешь, — вставил Егоров.
— Будем пробовать все. Завтра в ночь все до одного баркасы выйдут в море. Поеду и я.
— А я не выйду, — с усмешкой сказал Егоров.
— Тогда мы на твоем баркасе пойдем.
— Баркас потоплю.
— Под суд пойдешь, — предупредил его Жуков.
Тимофей дернул Егорова за рубаху:
— Сядь, ты еще… — и глухо проронил: — Никаких порядков тебе.
— Откуда им быть, когда бабы на почетном месте заседают, — хмуро проворчал Егоров.
— Когда нет людей, то и петух — Сулейман-паша.
Панюхай вспыхнул и — обиженно к Тимофею:
— Ты, Николаич, кого это, дочку мою затронул?
Тимофей посмотрел на Панюхая, пожевал бороду и, ничего не ответив, пошел со двора.
— Тимофей Николаич! Погоди, куда же ты? — и, перепрыгивая через лежащих, Егоров поспешил вслед. У ворот задержал Тимофея.
— Чего ты, Николаич? Ежели что, все за тобой пойдем. Ребята! Правильно?
— Правильно!
— Валяй за Николаичем. Делать нам тут нечего! — и рыбаки потянулись к воротам.
Кострюков преградил дорогу:
— Стойте! Собрание не кончилось.
— О чем еще там?
— Об артели потолкуем.
— Не-э-э-эт… — отмахнулся один рыбак. — В кабалу не пойдем.
— Затем и звали нас? — разочарованно сказал другой.
— Напрасно только ноги били, — вздохнул третий.
— Вы вот сейчас находитесь в кабале, — загорячился Жуков. — И когда вам показываешь выход из нее, вы отбрыкиваетесь и головой лезете в петлю.
— Какой же выход?
— Объединиться в артель. Члены артели пользуются всеми льготами и платят только единый ловецкий сбор — шесть процентов от улова. Вам, наверное, это известно? Но неволить никого не станем и толковать об артели больше не будем, раз вы хулиганите и срываете собрание. Скажу одно. Кто за артель, кто за революцию на море, оставайтесь здесь, записывайтесь в боевую дружину и завтра же — в поход за рыбой. Кто против, уходите. Держать не станем. Не станем держать!
Жуков выждал. Через минуту двор был почти пуст. Перед ним стояли пять сухопайщиков, Дубов, Зотов, Евгенушка, четыре бедняка-коммуниста и два комсомольца.
— А какие правила для нас? — спросил один из сухопайщиков.
— Порядок простой. При вступлении в артель батраки платят вступительный взнос пять рублей, а бедняки и середняки от пяти до двадцати рублей.
— Мы не против.
Жуков оглядел присутствующих.
— Будем считать артель в семнадцать человек. Пишите протокол.
И сейчас же от ворот послышалось ядовитое:
— Своя семейка собралась. Голь да моль, да сазан косой.
— Из дешевого мяса все равно не сваришь хорошего супа.
Когда избрали правление, в которое вошли Кострюков, Жуков, Анка и один из сухопайщиков, Анка спросила:
— А кто же председательствовать будет?
— Садись, Жуков, у руля. Станови парус и румпелек в руки.
Жуков молчал, нервно кивая головой.
«Вот и хорошо, что согласился», — подумал Кострюков и вслух Душину:
— Запиши.
Жуков встал, сказал Кострюкову:
— Собери членов сельсовета.
— Для чего?
— Дело есть. Важное дело.
Кострюков предупредил Душина и Анку, и они направились в помещение совета. Когда все уселись за стол и вопросительно уставились на Жукова, он быстро проговорил:
— Сельсовет должен сейчас же поставить перед собой три вопроса, которые требуют немедленного разрешения. Первый: прекратить свалку рыбы в ямы. Сохранить для государства улов до одной рыбешки. Для этого нужно передать в пользование артели пустующие сараи и ледник сбежавшего Урина.
— Правильно! — подхватила Анка. — Давно бы пора.
Кострюков повернулся к Душину:
— Запиши в протокол, — и к Жукову: — Дальше?
— Лишить избирательных прав Белгородцева. Видали, что получилось сегодня на собрании? Надо обломать крылья этому ворону. Вот, читай, — и он передал Душину заявление сухопайщиков. — Читай вслух.
— «…а так как всему хутору известно, что он целый век обирал бедноту, эксплуатировал нас, батраков, и теперь не заплатил нам за работу, мы просим сельсовет лишить избирательных прав Белгородцева как кулака и обложить его налогом».
— Одновременно лишить избирательных прав и его сына Павла, — добавил Жуков.
Все молчали. Анка хотела что-то сказать, но замялась, глядя на Жукова.
— Ну, ну. Чего сказать хотела?
— Да вот, с Павлом как?..
— Это вопрос, — поддержал ее Душин. — Парень на хорошем счету. Исправный и…
— Кострюков! — перебил Жуков. — Поясни членам сельсовета инструкцию по этому вопросу.
— По инструкции… все, проживающие с лишенцами, лишаются избирательных прав. Надо и его…
Душин записал.
— А третий вопрос?
— Просить район об индивидуальном обложении налогом Белгородцева.
— Ну, а уж это непременный вопрос, — сказал Кострюков и к Душину: — Имущественное состояние Белгородцева тебе известно. Составь опись, приложи к протоколу и нарочным — в район.
Жуков хлопнул по плечу Кострюкова.
— Вот так и надо действовать, товарищ председатель!
На второй день о решении сельского совета стало известно всему хутору. Это было так неожиданно, что сторонники Белгородцева не знали, как им быть: горланить ли по-старому, потрясая кулаками, в защиту Белгородцева или выждать немного, присмотреться — как начнут разворачиваться события. Вскипая злобой, Тимофей внешне сохранял спокойствие. Он понимал, что кулаком и горлом ничего не добьешься. И решил: нутром оставаясь все той же хищницей-щукой, поверх себя напялить золотистую шкурку невинного карасика. И когда рыбаки обращались к нему с вопросом «Как быть?», он спокойно отвечал:
— Я, право, и не знаю, как быть. Сами посудите. Вы — народ. Вам виднее — достоин я такой «чести» или нет. Кажись, никого не обижал. Кроме добра… — тут он вздыхал, добавляя: — А последним-то судьей всем нам будет он… — и ткнул пальцем в небо.
— Не кручинься, Николаич. Мы тебя не покинем, — и на том рыбаки расходились.
…В полночь к Григорию постучали. Он открыл дверь и увидел запыхавшегося Павла. Тот стоял с взлохмаченными волосами, мокрый от пота, и держал в руке вырываемую ветром бумагу.
