Раскрытые глаза Любаши устремлены на меня.
— А ну, спой что-нибудь, — приказывает она, — только без слов, что вздумается…
Я мычу о том, как хорош вечер и как мне радостно глядеть на закат, и Любаша действительно угадывает мои немые слова. Потом напевает она, но я при всем желании ничего отгадать не могу. Она почему-то краснеет.
— Ну, неужели не догадываешься?
— Нет.
— А ведь такая способность имеется у каждого человека, — говорит она. — Я в этом глубоко убеждена. Она утеряна людьми. Её надо развивать…
Любаша снова глядит в окно, где по бескрайнему разливу светло-лимонного березняка, тихо покачиваясь под свежим ветерком, медленно проплывают пурпурные паруса осенних клёнов и осин.
От непередаваемой этой красоты меня бросает в жар. Прохладная ладонь Любаши ложится на мой лоб. Её лицо полно задумчивой сосредоточенности.
— У тебя температура.
Я силюсь узнать, о чём она сейчас думает, но всё напрасно. Ничего у меня не получается.
Быстро темнеет. Душно. Сбрасываю шинель и расстегиваю ворот гимнастерки. Вглядываюсь в темноту осенней ночи — хочется первому увидеть огни Москвы. Хоть бы скорей светало!
…Нет, совсем не такой представлялась нам Москва из нашего далека. Тусклый, холодный дождь со снегом сочился с унылого неба. Немытые витрины магазинов отталкивали нелюдимой, безжизненной пустотой.
Мокрые полы моей длинной кавалерийской шинели неприятно хлопали по ногам. Скрюченные пальцы озябших ног скользили в промокших сапогах.
Но ещё больше я беспокоился о Любаше: её легкая курточка и туфельки совсем не спасают от стужи. Она мужественно шагает по разбитой мостовой, обходя наполненные грязной водой выбоины.
С Казанского вокзала мы направляемся на Воздвиженку, где расположен Центральный комитет комсомола. У распределителей и хлебных лавок в очередях мокнут с поднятыми воротниками пальто продрогшие москвичи. В узких полутёмных переулках висит сизый туман.
Наше внимание привлекали стены домов и афишные тумбы, расписанные в футуристическом стиле — кубами и угольниками самых противоестественных сочетаний.
В дождливой дымке темнели красные кирпичные полукружия Иверских ворот, ведущих на Красную площадь. У большой иконы, тускло сверкнувшей мерцанием свечей и золотом оклада, толпились богомолки. На кремлевских башнях красовались двуглавые орлы.
Уставшие, голодные и промёрзшие, добрались мы, наконец, до Воздвиженки, где и получили талоны в 3-й Дом Советов на Садовой-Каретной, куда направляли в те годы всех командировочных.
3-й Дом Советов на Садовой-Каретной можно было смело назвать пристанью человеческих надежд. В тесных дортуарах здания бывшей духовной семинарии получали временный приют командировочные со всех концов республики. Рядом с красноармейским шлемом здесь соседствовал флотский бушлат, ватник рабочего и дублёный полушубок деревенского ходока.
В Москву ехали по самым различным общественным делам, приезжали за инструкциями и материалами, сюда стремились поэты и художники, фронтовики и изобретатели, а иногда и просто авантюристы.
К вечеру температура у меня поднялась за сорок, пришлось лечь в изолятор. Здесь меня ожидал самый неожиданный и невероятный сюрприз: на соседней койке лежал Бульбанюк. Павло! Собственной персоной.
Ему досталась путёвка в Институт инженеров железнодорожного транспорта. Увы, недосягаемая мечта! Павло успел окончить лишь четыре класса городского училища. К экзаменам не допустили. Получил отставку. Возвращаться домой стыдно. В Доме Советов он подружился с молодым поэтом Иваном Зазнобой. У Зазнобы старшая сестра работает здесь в изоляторе, она-то и устроила сюда Павла на несколько дней.
— С липовым переутомлением, — похохатывает густым басом Бульбанюк, не веря и сам такой невиданной удаче. — Жить можно. Кормят три раза в день. Температурку меряют. Я её одеялом нагоняю: потру трошки, дивись, градусиков до тридцати восьми и нагоню. Недельку ещё протянуть можно, а дальше — чорт-ма…
Решили держаться вместе, помогать друг другу. Да и как можно было оставить земляка в беде!
Любаша узнала, что при Вхутемасе открывается рабфак искусств с отделениями живописи, литературы и театра. А нам только того и надо! Павло познакомил нас с Иваном Зазнобой. Тот прочитал нам свои новые стихи:
Скачут дни галопом, галопом,
Мы наших дней кучера, кучера.
Нынче мы на скачках с Европой,
Наш конь — Сегодня, её — Вчера!
Бульбанюк в восторге. Мне тоже стихи понравились.
Говорит Зазноба торопливо и малопонятно, но голова его полна самых неожиданных планов и соображений. Он любит ошарашить, удивить собеседника какой-нибудь сенсацией, открытием. Память у Зазнобы удивительная, настоящая кладовая.
Приветствуя нас, он начинает разговор с загадочной фразы:
— А знаете ли вы?..
Видя нестерпимое желание своего приятеля поразить нас очередной новостью, Бульбанюк с запорожской хитрецой вскидывает удивлённые брови.
— А шо такое?
— А знаете ли вы, друзья, — таинственно шепчет Зазноба, — сколько наше сердце перегоняет за сутки крови?
Бульбанюк хмурится, думает и отвечает полууверенно:
— Полведра…
— Сколько? — Зазноба торжествующе ухмыляется. — А тысячу не хотел? Тысячу ведер в сутки!
Бульбанюк на самом деле ошеломлён.
— Ну, это ты уж совсем загибаешь.
Начинается яростный спор, но, как правило, Зазноба всегда оказывается прав. Свои сведения он черпает из книг, а читает он с утра до вечера, упоённо, без всякого разбора, по любому вопросу. Голова его набита самыми неожиданными сведениями.
Не желая расставаться с Бульбанюком, Иван Зазноба решает учиться вместе с нами.
Хотя и с большим опозданием, но мы с Бульбанюком были зачислены на испытательно-подготовительное отделение Вхутемаса, а Любаша с Зазнобой приняты в комсомольскую коммуну.
Мы тоже приютились в студенческом общежитии, но пока ещё на птичьих правах: все трое спим по очереди на койке Зазнобы.
Сегодня у нас во дворе в студенческом клубе имени Сезанна общественный просмотр и открытое обсуждение проекта памятника III Интернационалу работы Татлина.
Зазноба где-то разузнал, что автор проекта — гений.
Он изобрёл аппарат «летатлин» с машущими крыльями, управляемый мускульной силой человека.
Мы опоздали. Зал невпроворот набит студентами, художниками, архитекторами, представителями различных общественных организаций. Макет будущего памятника выставлен для всеобщего обозрения на высоком постаменте. Это странное сооружение, похожее на скелет кривой карусели, ввинчивается крутыми спиралями под самый потолок.
Откровенно говоря, мы не очень разбирались в новой архитектуре, но нам всем казалось, что новая башня выражает собой идею мировой революции.
Человек с бледным, мучнистым лицом и холёной кудрявой бородкой, как объяснили нам, — известный историк-искусствовед, с глубокомысленным видом старого индюка внимал словам самого заядлого нашего спорщика и теоретика-самоучки Порфирия Мамина, выступавшего на публичных диспутах по любым вопросам: «Способна ли непорочная дева зачать Христа?» или «Нужны ли пролетариату Рафаэли и плюшевые кресла?», и наголову громившего защитников всех мастей отживающей буржуазной культуры.
В боях с японскими интервентами в Сибири Мамин был тяжело контужен, одна половина лица у него парализована. Бубня в свою толстую неподвижную щеку, Порфирий с азартом разъяснял искусствоведу глубокую идею авторского замысла новой башни в перспективе неотвратимо приближающегося коммунистического завтра.
— Основная идея памятника, — азартно доказывал Порфирий, уставившись на искусствоведа широко открытым слезящимся глазом, — складывается из синтеза принципов архитектуры, скульптуры и живописи. Она создает новый тип монументальных сооружений, соединяющих в себе чисто творческую форму с формой утилитарной.
— Не зря, видно, Порфишка весь день сидел за книгами, — догадался Бульбанюк, — теперь даст пить этому старичку!
Студенты подзадоривали Мамина, и он распалялся всё сильнее.
— В согласии с этой идеей, — наступал Порфирий, — памятник будет представлять собой три больших стеклянных помещения, возведённых по сложной системе вертикальных стержней и спиралей. Помещения эти будут расположены одно над другим и заключены в различные гармонически связанные формы. Благодаря особого рода механизмам они будут находиться в движении различных скоростей. Нижнее помещение, представляя по своей форме куб, будет двигаться вокруг своей оси со скоростью одного оборота в год.
Искусствовед насмешливо струил сквозь пальцы мягкую холёную бородку.
