Завтра праздник, демонстрация, а вечером премьера.
Роль Юлиньке явно удалась. Она видела это по лицам актеров, да и сама, репетируя, чувствовала себя легко, свободно.
Услыхав за окном крики соседских детей, Юлинька натянула на голову белый шлем и выбегала на улицу.
Морозец легонький, бодрящий. Юлиньку наполнило такое радостное ощущение чистоты и свежести, что она вдруг закричала: «О-го-го-го!» Руки и ноги быстры и неутомимы, тело гибко и красиво, а на душе легко и светло. Юлинька подбежала к сынишке Дальского, повалила в пушистый снег, упала сама. Началась возня.
Потом влетела в комнату, закрылась на крючок.
Мальчик пинал валенком дверь, а Юлинька смеялась, стряхивала с шаровар и свитера снег и кричала:
— Не мешай! Я работать сейчас буду!
Шлем сполз набок, щеки пылали.
Душу охватила беспричинная, легкая печаль.
Юлиньке словно что-то стало жалко или чего-то не хватало, а может быть, сделалось обидно, что никто сейчас не видит ее свежести, что золотые дни могут пройти бестолково, она может прозевать их. Молодость, свобода — вольные птицы на ветке. Посидят недолго и унесутся. И это утро, и этот снег, и это счастье пройдут, погаснут…
Юлинька налила из термоса дымящийся чай. Чашка была фиолетовая, в золотых выпуклых цветах по бокам и красная изнутри. Если стукнуть по ней — она запоет. Подбросила серебряную круглую ложечку с витой ручкой, поймала, села на стол, ноги поставила на стул и принялась пить.
Словно бы тихие воспоминания о чем-то милом, но утраченном заполнили ее, все перепутали в душе. Она что-то хотела, но чего — и сама не знала. Юлинька подумала о Караванове и поняла, что ей все утро хочется увидеть его. Она отставила чашку, нахмурилась. Решительно спрыгнула со стола, села на диван и принялась читать роль.
Работала Юлинька удивительно много. Репетировала дома, в театре, просила повторять свои сцены несколько раз, оставалась с партнерами после репетиций. И все это вместе с бесконечной домашней работой.
В театре только удивлялись. Она даже не худела.
Юлинька взглянула на крошечные, как гривенник, часы — было десять. Сунула прозрачный кружевной платочек под браслет часов и пошла к Караванову.
Комната Караванова, обставленная по-холостяцки бедновато, была тщательно прибрана. Сам хозяин, одетый в костюм песочного цвета, с сиреневой полоской, походил на именинника. У Юлиньки запрыгали в глазах смешливые искорки.
— Вы, Юлинька, сегодня красавица, — пробасил он смущенно.
— А вы же мне это каждое утро говорите! — Юлинька вспыхнула и сделалась еще лучше, свежее.
Села на диван.
— И долго еще буду говорить. Ловите! — Караванов бросил китайский мандарин.
— О! — вскричала Юлинька. — Хоть сотню съем!
Караванов вытащил из тумбочки сетку с мандаринами и стал бросать их через всю комнату.
— Куда вы! Хватит!
— Ста еще нет!
Караванов бросал, а Юлинька ловила золотые мячики и складывала на колени.
— Довольно! Роман Сергеевич! С ума сошли?
— Шестьдесят! Шестьдесят один!
На коленях выросла золотая, раскатывающаяся груда.
— Похвастались — ешьте!
Гарун, повиливая хвостом, подошел к Юлиньке, понюхал мандарины.
— Видишь, что делает твой хозяин? Как маленький! — Юлинька бросила мандарин в Караванова. — А теперь ловите вы! — Мандарины посыпались золотым дождем. Караванов прыгал, метался, ловил — сзади было окно, эта отчаянная девчонка, не задумываясь, разобьет.
Гарун удивленно посматривал на людей, на раскатывающиеся по полу мандарины.
— Теперь садитесь и ешьте, — приказала Юлинька.
Караванов сидел рядом, обдирал шкурку. Мандарины были вкусными, как никогда, и сам Караванов был молодым, как никогда. «Хэ, тридцать пять лет! — подумал он, швыряя корочку в сеттера. — Да разве это возраст? Ерунда на постном масле!»
Он засмеялся.
— Что такое? — спросила Юлинька.
— Ерунда на постном масле.
— Что ерунда?
— Сосчитать до тридцати пяти. Раз, два, три — и все!
— Не понимаю.
— И я не понимаю. Понятно все только дуракам!
Они рассмеялись.
— Я покажу вам фокус! — воскликнула Юлинька. — Дайте спички.
Она сложила вдвое корочку мандарина, сжала — из пористой корки ударили струйки сока — тоненькие, как паутинки. Юлинька пустила струйки-паутинки в луч солнца, и они рассыпались клубочками золотой пыльцы.
— Моя путет покасыфать фокуса! Гоп-ля! — крикнула Юлинька, изображая китайского фокусника. Она подставила горящую спичку, и сок с легким треском начал вспыхивать.
— Здорово! — восхищался Караванов.
…Потом репетировали очень трудную сцену. Алексей — Балтийского флота матрос первой статьи — требовал ответа.
И вот ей, комиссару, нужно было победить его логикой, силой мысли, ленинской правдой, открыть ему глаза, указать дорогу.
Они столкнулись в палатке для решительного разговора. Матрос пришел притворно-разухабистый, с гармошкой.
Юлинька была в этой сцене твердой, мужественной и разила четкой, отточенной мыслью.
И вдруг сегодня ночью, размышляя над этой сценой, она открыла новую грань в поведении комиссара.
— Это как будто незначительный штрих! — увлеченно доказывала Юлинька. — Комиссар неожиданно почувствовала, что она нравится как женщина. Но, уверяю, это многое меняет. И у вас и у меня!
Караванов прищурился, стараясь представить, какой оттенок внесет это в их диалог.
— Давайте-ка попробуем! — предложила Юлинька.
Она всегда репетировала так увлеченно, что захватывала и Караванова. Он давно уже не работал с таким интересом, с такой жадностью. Каждая репетиция будоражила, доставляла удовольствие.
Они расставили стулья и начали.
Караванов видел хрупкую, но уверенную женщину, внешне спокойную, с умными ясными глазами. И вдруг что-то изменилось в ней: походка стала мягче, и как-то глянула через плечо, и поправила волосы. На матроса повеяло женственностью. Дрогнуло сердце. Юлинька влекла не только мыслями, но и напоминала о чем-то нежном, чистом, человеческом. Может быть, о такой любви, какую матрос еще и не испытывал? И у него по-другому зазвучал голос, по-другому заиграла гармонь, по-другому он взглянул. И комиссар сразу сделался сильнее, матрос же слабей, и легче им стало найти общий язык.
— Да, в искусстве нет пустяков! — проговорил Караванов. — Один штрих — и все меняется! Умница вы!
Работали долго, уточнили все неясные места и мизансцены.
— Как-то завтра пройдет премьера! — волновалась Юлинька.
Она села у стены на ковер рядом с Гаруном. Караванова восхищали такие мальчишеские выходки. Возбужденный работой, помолодевший, предчувствуя успех в спектакле, он размашисто шагал по комнате, и все ему нравилось. «Этакую тяжелую баржу стащить с мели!» Он покачал головой и засмеялся.
— Что? — спросила Юлинька.
— Задачка вот! — Караванов трясся от счастливого смеха, — Баржа села на мель. Сколько лошадиных сил нужно для того, чтобы сдернуть ее?
— Ну, это может высчитать только Гарун, — засмеялась и Юлинька. Она обняла сеттера, прижала к себе, потрепала за ухо.
При Караванове Юлинька чувствовала себя удивительно уверенно. Смешно спрашивать девушку: «За что ты любишь этого человека, а он любит тебя?» Юлинька не занималась исследованием своих чувств. Только сейчас, сидя на полу с Гаруном, она спросила: «А почему он нравится тебе?» И ответила: «Не знаю! Он хороший актер, и это нравится мне. Он много знает, и это нравится мне. Он полон ума и грусти, и это нравится мне. В его глазах, улыбке, голосе есть что-то такое, отчего мое сердце сжимается. За что он мил мне? Я сама не знаю, за что! А вот нравится — и все. И верю в него!»
Юлинька упрямо тряхнула головой, и все белокурые кольчики затряслись.
— Что? — спросил Караванов, увидев движение ее головы.
— Ничего. Пустяки.
А мимо окон медленно, как в воде, тонули редкие, крупные хлопья снега.
— Роман Сергеевич, помните, мы шли со спектакля? Улетали птицы. Неужели вы тогда говорили искренне? Или это была поза? — серьезно спросила она.
— Юлинька… Разрешите мне вас так звать? Это была минутная слабость!» Устраивался поудобнее. Хотя эта минута и длилась года два. Последствие выстрела в упор, который жизнь ахнула мне в грудь. Я же рассказывал вам. А птицы тогда… прилетали! Так мне показалось!
Юлинька задумчиво усмехнулась.
— Все это была… короста… Вы появились… и все отпало.
— Оказывается, я доктор?
— Да вы знаете!.. Видите?! — Он радостно протянул руки. — Они горы перевернут! Они… Им пустяки пронести через жизнь двадцать таких ребятишек, как у вас!
— А льва они могут поднять и задушить в воздухе? — серьезно спросила Юлинька.
— Могут! Велите! — убежденно ответил Караванов.
— Э, да с вами опасно! Я не лев!
