— Я вот тоже, Иван Трофимович, сколько всяких городов и деревень за войну прошел, а всегда перед собой свои Малые Лужки вижу.
— Да, странное создание — человек! — сказал Шпагин, вращая стакан и вглядываясь в игру света на гранях стекла. — Вспомните — вы не раз это видели: до тла уничтоженная врагом деревня, буквально груда пепла и почерневшего кирпича — а глядишь — и на это пепелище возвращаются жители! Ведь здесь надо приложить громадный труд, чтобы восстановить свой очаг; легче устроиться жить где-нибудь в другом месте, но человек все- таки возвращается, упорно разбирает развалины, распахивает усеянное осколками поле. Что заставляет его это делать? Чувство родного дома, неистребимое и не сгорающее ни в каком огне чувство родины...
Скиба растроганно оглядел товарищей:
— Нет для человека дороже земли, где он увидел мир, где трудом своим след оставил...
В наступившей тишине слышно было, как потрескивают дрова в печке да тонко и жалобно повизгивает ветер в щели под дверью — словно озябший бездомный щенок скулит, просится в землянку.
Хотя уже было поздно, долго не расходились — в эти последние часы перед сражением никому не хотелось быть в одиночестве.
Пылаев вышел вместе со Шпагиным. После жаркого прокуренного воздуха землянки морозный воздух приятно холодил лицо. Ветер заметно усилился, сосны глухо и ровно шумели вершинами. В черных прогалинах между деревьев зеленоватым светом полыхали огромные звезды. На северо-западе, в стороне Ржева, небо временами озарялось сполохами мрачного красноватого света.
В ночной тиши слышен был далекий равномерный треск самолета У-2, летевшего где-то над немецкими позициями. Немцы стреляли по самолету, и в небо неслышно тянулись огненные нити трассирующих нуль, поднимаясь к самым звездам и теряясь среди них.
Было тихо и безжизненно вокруг, и не верилось, что в этих лесах десятки тысяч людей напряженно ждут рассвета, чтобы начать бой. И в то же время в едва уловимых звуках — коротком, осторожном окрике, приглушенном храпе лошадей, в тонком, мелодичном звоне ломающегося под колесами мерзлого снега — даже в самой необыкновенной тиши этой ночи чувствовалась какая-то скрытая настороженность, тревожное беспокойство, напряженное ожидание.
Шпагин посмотрел вверх, на звездную россыпь Млечного Пути, широким сверкающим поясом повисшего посреди неба, на все эти бесчисленные и невообразимо далекие миры.
— Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Одна крупная звезда ярче всех горела сильным белым пламенем.
— Представьте, воскликнул Пылаев, — что на эту звезду сейчас смотрит еще кто-то; и там, в непостижимой высоте, наши взгляды встречаются!
Шпагин улыбнулся:
— Ты, наверное, влюблен, Юра?
В другое время Пылаева смутил бы этот вопрос, но сегодняшний вечер сблизил его со Шпагиным, да и темнота придала ему смелости:
— Да, товарищ старший лейтенант, но она очень далеко отсюда, как эта звезда!
— Это ничего, Юра, главное — чтобы свет твоей звезды горел у тебя вот здесь, — Шпагин приложил руку к груди.
Около взводной землянки из темноты раздался строгий, требовательный голос:
— Стой, кто идет?
Шпагин назвал пропуск.
— А, это вы, товарищ старший лейтенант!
Из тени, отбрасываемой стволами сосен, навстречу вышел солдат, и на свету блеснул вороненой сталью ствол его автомата. Шпагин увидел красивое молодое лицо: высокий чистый лоб, правильный нос, насмешливые глаза под густыми черными бровями, открытая спокойная улыбка.
— Что, спят люди, Чуприна? — спросил Шпагин.
— Давно легли все, да, наверное, не спится — все до ветру выходят, — негромко ответил Чуприна с певучим украинским выговором.
— Что, страшно, небось — утром в бой идти?
— Немного есть, товарищ комроты... Да ведь идти надо.
— Надо, Чуприна, надо, — серьезно сказал Шпагин и крепко пожал ему плечо.
В землянке, на низких земляных нарах, вповалку, тесно друг к другу, спали одетые солдаты; отовсюду неслось громкое дыхание и храп спящих.
У открытой печки на сосновом чурбане сидел пожилой сержант и что-то писал, положив на колено измятую школьную тетрадку. Его лицо, с крупными, малоподвижными и немного тяжелыми чертами, освещенное снизу светом пламени, было сосредоточенно и серьезно.
— Ты что не спишь, Ахутин? — спросил сержанта Пылаев.
— Дневалю — печку топлю, — поспешно встав, тихо ответил Ахутин. — А как же, перестань топить — тут же все тепло выдует...
— Ложись, Юра, — сказал Шпагин, — я покурю и тоже пойду...
Пылаеву очень хотелось спать. Едва он улегся — у него было свое место близ печки, и солдаты никогда его не занимали, — как почувствовал, что сон неодолимо наваливается на него, ему показалось, что нары наклонились и, качаясь, поплыли в непроницаемую тьму. Лежать было неудобно, следовало повернуться, но сон сковал тело. И, засыпая, Пылаев думает о сражении. В бою он убьет много гитлеровцев, а одного непременно возьмет в плен — конечно, важного офицера или генерала. Он приставит к его груди пистолет и скажет:
— Плен или смерть!
И все будут страшно удивлены, когда узнают, что он в первом бою взял в плен генерала. А тот сообщит важные сведения, и Пылаева наградят орденом — нет, не надо сразу орденом — медалью «За отвагу». Это очень красиво звучит: «За отвагу»! И о нем, Пылаеве, напечатают в газетах, отец прочитает и удивится... Да, да... пусть это будет для него неожиданностью, писать ему об этом не надо...
Затем в его сознании замелькали уже совсем бессвязные видения: то он закрывал своей грудью Шпагина от вражеского штыка, то видел себя раненым — вокруг него стоит много солдат и все жалеют его; врач в белом медицинском халате, остро пахнущем лекарствами, кладет ему на лоб почему-то странно холодную, ледяную, руку; он взглянул в лицо врачу и увидел, что это Люся в белой косынке с красным крестиком над глазами...
И тут он забылся крепким, без сновидений сном, прислонившись головою к холодной, покрытой инеем стене землянки.
Шпагин подсел к Ахутину, закурил папиросу и глубоко затянулся, чтобы отогнать сон.
— Что пишешь?
Ахутин поднял умные, серьезные глаза.
— Письмо! Местность мою освободили — сегодня в сводке читал. Может, живы мои... Надо написать, потом некогда будет.
— Ты, кажется, с Дону?
Ахутин сказал, что из Клетского района, под Сталинградом. В деревне остались жена и трое детей — сын и две девочки. Сын родился, когда он уже в армии был, и имя ему дали без него — Сергей. Имя ему нравится, хорошее имя. Сыну второй год, ходит, наверное, говорит, вот только никак Ахутин не может представить, какой он. В сорок первом жена писала, что на него, отца, похож, да не верится, он ведь только народился тогда — разве в таком возрасте разберешь, на кого похож?
— Нет, почему же — по цвету волос, глазам, носу... — возразил Шпагин, но Ахутин улыбнулся в ответ доброй, мягкой улыбкой:
— А вы еще не женаты, товарищ старший лейтенант?
— Нет. Собирался, да не успел — война помешала.
— Да, война всем помешала, — со вздохом сказал Ахутин, улыбка на его лице исчезла, оно опять приняло строгое, сосредоточенное выражение. Свернув самокрутку, Ахутин открыл дверцу печки, зажег щепку, прикурил.
— Пишу письмо, а робость берет: может, некому уж и письмо получать, может, и в живых никого нет... — Он помолчал. — А может, и живы. У нас немцы недолго были, не дали наши им лютовать...
Шпагин говорит с Ахутиным и задумчиво глядит на лица спящих солдат, освещаемые неверным, колеблющимся светом из открытой топки. Многих из них Шпагин знал хорошо: ведь в одном бою человека узнаёшь лучше, чем за годы мирной жизни. Вот старшина Болдырев: он спит на спине, запрокинув голову, раскинув свое большое тело, не считаясь с тем, что стесняет других солдат. На его сухом, гладко выбритом лице спокойное, самоуверенное сознание своей силы и значения.
Вот помкомвзвода Береснёв. Он сдвинул брови к переносице и угрожающе храпит, оттопыривая губы, отчего его рыжие клочковатые усы смешно расходятся в стороны.
«Этот не струсит, бывалый солдат!» — думает о нем Шпагин, вспоминая его смешные, но всегда с намеком рассказы.
Михаил Иванов — в роте два Ивановых, в первом взводе есть еще Дмитрий Иванов — молодой солдат, спит, как спят дети, — поджав колени к подбородку и подложив под щеку сложенные вместе ладони. На его простом, ничем не примечательном лице, блуждает счастливая улыбка: видно, ему снится что-то приятное или смешное.
У самой стены — новенький. Он беспокойно хмурит темное, худое, густо заросшее черной щетиной лицо, тяжело и часто дышит и что-то беззвучно шепчет тонкими бледными губами. Шпагину становится жаль его. «Волнуется, в первый бой идет, надо утром поговорить с ним...»
Это все различные, непохожие друг на друга люди, но каждый из них дорог Шпагину. На рассвете они поднимутся по его команде и под пулями и разрывами вражеских снарядов пойдут в атаку. Кто-то из них будет убит, кто-то ранен. А ведь как не хочется умирать! Наверное, никогда человек не устанет слушать шум сосен над головою, шелест волнуемых ветром колосьев, никогда не наглядится на бездонную голубизну неба, на звезды, на таинственные, как горные озера, женские глаза — на весь этот удивительный, волшебный мир...
