— Четверть восьмого.
Спросишь: «Сколько стоит?» — говорит:
— Три.
Или:
— Восемь.
А последние два дня чаще говорит почему-то:
— Одиннадцать.
9.8.59.
Вчера под вечер ходили вдвоем с Машей к сараю Ленина и дальше…
Видели белых уток, которые спали, уложив на своих белоснежных спинках головы — клювиками к хвосту.
Обратно шли по Первой Поперечной — через дюны. Навстречу дул ветер, в лицо нам мело песком, шли мы согнувшись в три погибели (у отца под мышкой Машин велосипед). И Машка вдруг сказала:
— Идем, как котята.
Это из «Кошкина дома» — племяннички-котята под дождем так идут.
. . . . .
Дома Маша каталась немножко на велосипеде. Он у нас стал не такой паршивенький, стал более или менее красивенький: мама вымыла его, вычистила — не узнать.
. . . . .
Играли с Машей в такси. Я — шофер.
— Куда ехать? — спрашиваю. — Какая улица?
— Какая улица? Правая.
. . . . .
Я по-прежнему Алешенька. Оказывается, у меня есть сестричка Машенька. Это — бывшая мама.
Сегодня утром Машка спрашивает у мамы:
— Машенька, ты не знаешь, где мой сын Алеша?
. . . . .
И вот уже полное перевоплощение. Утром же сегодня, увидев, что мать подкрашивает губы:
— Маша, ты — маленькая и губы, пожалуйста, не мажь!
. . . . .
Дома у нас новость. Не совсем уже свежая. Забыл записать. Еще третьего дня тетя Ляля принесла Маше крохотную живую рыбку. Что это за рыбка, какого она рода-племени, папа, к сожалению, не знает.
Минут пять рыбка Машу забавляла, а потом всякий интерес начисто иссяк. Да и что там смотреть — плавает и плавает, вертится и вертится, как спица в колесе. Но у папы прибавилось забот. Он дважды в день меняет в банке воду и — будучи человеком необразованным, не имея понятия, что такое рыба и какими запросами она живет, — тем не менее кормит эту рыбку, полагаясь на интуицию и собственный вкус: дает своей воспитаннице белый хлеб, сахар, минную и гречневую крупу. Кажется, ест, вы знаете! А двух мух, которых папа подкинул рыбешке, она пальцем не тронула. И мухи были извлечены из воды.
Между прочим, услышав из разговора взрослых, что рыбы питаются мухами, Машка во время прогулки стала приставать ко мне:
— Папа, пойдем в магазин. Купим для рыбки мук!
. . . . .
Вечером вчера каталась (и уже неплохо) на велосипеде, играла, подметала в папиной комнате пол.
А утром сегодня поссорились.
Когда я вышел из своей комнаты, Машка уже сидела за столом, завтракала. Рядом стояли мама и тетя Минзамал. Папа сказал всем:
— Здравствуйте!
Взрослые ответили, а Маша — как это довольно часто с ней бывает — стала глупо и растерянно улыбаться, качать ногой, крутить глазами.
Я сел и стал завтракать. Я знал, что настроение испорчено не только у меня, но и у Машки.
Позже слышал, как она ходила в сенях у дверей моей комнаты. Слышал, как громко вздыхала. Наконец решилась:
— Можна?
— Кто там?
— Папа, прости!
— Что?!
— Папа, прости!
— Ах, вот как? Думаешь, это каждый день так будет? Сначала набезобразничаешь, а потом «прости»?!
И вдруг нагнулся, подставил губы:
— Ну, здравствуй!
Она (шепотом). Здравствуй.
И помчалась к матери. Слышу радостный, почти ликующий вопль:
— Я сказала!.. Я сказала папе «пьёсти». Мама, я сказала папе «пьёсти»!..
Это я слышал. Но не слышал, как она сказала матери на ухо:
— Папочка меня полуцевал (то есть поцеловал).
. . . . .
— Машенька, поспи еще! Нельзя так. Ты же спала всего пять минут.
— Нет. Я три года спала.
. . . . .
Утром папа обнаружил, что рыбка, которая три дня жила у нас на веранде в полулитровой консервной банке, уснула. Вчера вечером я забыл переменить воду.
Потихоньку от Маши выбросил рыбку, убрал банку. Но Маша, как и следовало ожидать, о рыбке не вспомнила.
12.8.59.
Вечером была у меня. Я читал газету. В газете — карикатура на Аденауэра: длиннющий нос, оскаленная пасть, с носа свисают ледяные сосульки.
— Это кто?
— Это дядя. Его зовут Аденауэр.
— А это что? Рыбки?
В руках у дяди, увы, не рыбки, а черные атомные бомбы. И на животе у дяди написано: «Холодная война».
Машка разглядывает картинку и вдруг говорит:
— Я боюсь! Он меня съест. Я боюсь! Папа, боюсь!
И вижу — краснеет, глазенки слезами наполнились.
Бежит к двери.
— Открой! Папа, открой дверь!
— Глупая, что ты?!
Открыл все-таки. И вот — чудо какое! Бежит, стучит каблуками и, слышу, кричит матери:
— Мама, папа мне конфету дал!..
А конфета ей действительно была выдана — минут за пять до этого.
. . . . .
Вечером лежала в темноте в кроватке. Я сидел один в столовой, ужинал. Дверь приоткрыта. Слышу громкий шепот:
— Алеша!.. Алешенька! Ты что делаешь?
— Спи, Маша!
— Я не Маша.
— Спи, мамочка! А то я — знаешь?..
— Дверь закроешь?
— Может быть, и закрою.
— А может быть, не закроешь?
13.8.59.
…Давно хотел отметить такую черту Машкиного характера, как склонность к юмору.
Любит и понимает шутку, любит, когда другие острят, каламбурят, и сама не прочь попытать силы в острячестве.
Когда ей очень смешно — не хохочет, а регочет.
Как-то на днях, когда мама отправилась в очередную поездку «покупать», я спросил у Маши:
— Машенька, куда мама уехала? В Сестрорецк?
— Нет.
— А куда?
— Домой. В Ленинград.
— А на чем она поехала? На поезде?
Маше надоело, по-видимому, держать этот скучный экзамен, она говорит:
— Нет, не на поезде.
— А на чем?
— На карусели…
И сама заливается, хохочет…
. . . . .
Играли в автобус. Маша очень смешно изображает кондукторшу — очень похоже «отрывает билет». При этом она всякий раз произносит что-то вроде:
— Тррк!..
. . . . .
Читал вчера Маше рукопись рассказа, над которым сейчас работаю. Признаться, волновался больше, чем волнуюсь обычно, когда читаю вслух незавершенную рукопись. Рассказ — не на ее возраст, постарше. Но все-таки многое поняла. Смеялась. И смеялась там, где юмор более или менее тонкий. Впрочем, под конец устала, потребовала:
— Давай лучше «Кошкин дом» читать…
Автор немножко обиделся, но потом вспомнил, что подобное случалось не только с ним, но и с Г.-Х. Андерсеном, и с С. Я. Маршаком, и с Л. Н. Толстым… Как бы то ни было, чтение это пошло автору на пользу.
. . . . .
Я сказал Маше, что скоро (недели через две) приедет бабушка. Сказал, что мы поедем ее встречать.
— Хочешь? — говорю.
— Хочу. Давай сейчас!
— Что сейчас?
— Поедем встречать бабушку!
. . . . .
Сидели в гамаке втроем: мама, Маша и я. Маша голенькая, в одних трусах.
Пошел дождик.
Но что это за дождь? И откуда он? На небе ни тучки, ни облака, — так, какая-то легкая серая пленочка. Поплевал, побрызгал минуту-две — Машка даже не заметила.
Я говорю:
— Дождь идет!
— Где?
И тельце у нее сухое. Такие микроскопически крошечные капельки, что сразу же высыхают на ее разгоряченных ручках, ножках, животике и спинке.
. . . . .
Я сделал вчера Маше кондукторскую билетную катушку, чтобы она могла не только понарошку трыкать, но и отрывать билеты.
Сегодня, когда я завтракал, она подошла и говорит:
— Давай играть? Что вам угодно?
Потом говорит:
— Ты будешь гражданка.
Я не сразу понял. А потом вспомнил: когда мы играем с нею в автобус и я изображаю кондуктора, я спрашиваю:
— Что вам угодно, гражданка?
19.8.59.
…Дул довольно сильный ветер, где-то очень далеко погромыхивал гром, но дождя за весь день не пролилось ни капельки.
Маша, как всегда, когда она не выспится, была до вечера в возбужденном состоянии. Тянуло ее на всякие штучки и выходки. Была у меня в комнате, взяла зеленую гребенку и кинула на пол. Сняла туфли и забросила их куда-то под кровать.
Впрочем, бес непослушания и анархии вселился в нее еще рано утром. После завтрака мать поймала ее на том, что она ходит с набитым ртом и жует что-то. Оказалось — рот набит конфетами. Эксперимент с «коммунистическим отношением» к конфетам дает иногда осечку.
. . . . .
Сегодня рано утром мама и тетя Ляля уехали в город. Я сквозь полудрему слышал их голоса, хлопанье калитки. А через полчаса выхожу в большую комнату. Вижу — Машка стоит в углу за занавеской.
Спрашиваю:
— Ты что там делаешь?
— В пьятки играю.
Одна! В прятки! И опять сердце сжимается от жалости к ней.
22.8.59.
Трогательно и забавно, когда Машка ведет на поводке Синдбада. Так она немножко побаивается его, а на поводке ведет бесстрашно. И все, конечно, оглядываются, останавливаются, удивляются, улыбаются…
