— К-рррасноармеец! Я вам, перетак вашу мать, покажу красноармейца! А ну-ка, кто еще кррасноармеец? Что, нет? Молчите? Кто доброволец? Тоже нет! Мобилизованные есть? Небось все, как один мобилизованные? Хе-хе. Нет. Дудки. Вам меня, старого волка, не обмануть. Сию минуту выдавайте коммунистов, добровольцев и жидов. Иначе никому из вас не будет пощады. Всех рррастреляю. Ну, смелей говорите.
Генерал делал усилия, чтобы успокоиться.
Кто первый скажет, того прощу, освобожу и награжу по-царски. Ну… — Генерал замер в ожидании.
И Федор замер в ожидании, впившись в щелку.
Пленные молчали, еще ниже склонив к земле свои взлохмаченные головы.
— Говори ты, — повелительно обратился генерал к правофланговому, худому загорелому южанину.
— Не знаю, — смело ответил пленный и вскинул головою. — Мы разных частей.
— А! Не знаешь? Скрываешь. Расстрелять подлеца, выведите его из строя. Ну, теперь ты скажи, — повернулся генерал к следующему по порядку. Тот тоже не знал.
— Рассс-стрелять, — коротко приказал генерал, и следующего пленного вывели из строя.
* * *
Но через минуту эту затею пришлось отбросить. Генерал опросил больше половины пленных, но результат опроса был один и тот же. Генерал взбесился до последнего предела. Его худощавое, остроконечное, седоусое и сероглазое лицо стало пунцовым — до того оно залилось кровью.
— А-а-а! А-а-а! А-а-а-а-а-а! — Только один звук кричал он долгое время. От этого звериного крика побледнели даже адъютанты. Все офицеры вытянулись по-военному. Со страхом и тревогою смотрели на своего начальника. Наконец горло генерала охрипло от крика, а ноги перестали бешено топтать землю. Он затих. Прошло несколько мучительных минут.
И вдруг среди полного молчания слышит Федор, как весело и громко засмеялся генерал.
— Ага, нашел! Узнаем, — сквозь смех закричал на всю площадь генерал. — Адъютанты, осмотреть у пленных руки. Ха-ха! Кто между ними окажется со свежими мозолями на руках, тех мы всех и расстреляем. В последнее время у них мобилизации не было вовсе — кроме партийных. Следовательно, кто окажется с мозолями, тот или доброволец или коммунист. Не так ли?
Вся свита улыбалась генеральскому хитроумию: «Необычайно. Непостижимо».
— А выборку сделают мои верные казаки. Они это умеют делать запросто. Итак, приступайте. Ну!
* * *
И точно в кошмарном сне видит Федор из своей щели небывалый воинский смотр. Расфранченные адъютанты ходили вдоль ряда пленных и внимательно осматривали у них ладони рук. На выхоленных лицах расплывались пьяные улыбки. Пошлые шуточки и циничные грубости сопровождали этот смотр. Красноармейцев, у которых как видно были свежие мозоли на руках, тотчас же выводили из строя. И видит Федор, как многие пленные падали, как подкошенные, на землю. Они были не в силах выстоять на ногах до своей очереди. А адъютанты били упавших по чем попало ногами. — Эй, сволочь, поднимайся — кричали они при этом. У Федора кружилась голова от гнева и ненависти. «Скорей бы вечер» — шептал он.
* * *
И видел Федор дальше… Смотр окончен. Жатва оказалась тучной. Больше половины пленных было выведено из строя. Доложили генералу. Тот, не прерывая веселого разговора с офицером, небрежно махнул рукою.
— Начинайте, — сказал он и не спеша стал раскуривать толстую сигару.
Обреченных отвели к штабу и присоединили к ним санаторцев.
— Неужто расстрел? — молнией промелькнула мысль у Федора. Он как то весь окаменел. Притих.
Обреченных, на виду остальных пленных, по пять человек начали уводить за угол штабной избы. Скоро оттуда раздались ружейные залпы. Стоны и вой раненых и умирающих. Многие из обреченных стали плакать и молить о пощаде. Но на них никто не обращал внимания.
К очередным жертвам генерал выслал дивизионного священника. Священник, высокий длинноволосый человек в серой рясе, быстро подошел к пленным, сверкая большим золотым крестом, висевшим у него на груди, на массивной цепи. В руках священник держал толстую книгу. Священник что-то стал говорить обреченным, часто показывая на книгу. Ни слов, ни голоса священника Федор не слышал — расстрел шел бурно. Выстрелы и стоны умирающих наполняли воздух. Священник снял крест с груди и протянул его к лицу ближайшего красноармейца. Тот отвернулся. За ним отказались еще несколько. Из середины толпы потянулись руки за крестом, но их священник не заметил. Он с ненавистью уставился на несколько кулаков, грозивших ему из толпы. Потом быстро одел на грудь крест и в свою очередь сразу двумя руками погрозил в сторону осужденных. Изгибая свое худое тело, он два раза сплюнул туда же. Подобрав подол своей рясы и все время отплевываясь, быстрыми шагами пошел к штабу.
* * *
Во время затишья вдруг несколько голосов из толпы осужденных громко запели «Интернационал», но им казаки не дали окончить гимна. Их сразу же вывели из толпы товарищей и быстро повели за штабную избу. Их было шестеро. Между ними Федор увидел Стрепетова и Ветрова. Они как ни в чем ни бывало шли обнявшись и пели:
«Весь мир насилья мы разрушим до основания,
А затем мы наш, мы новый мир построим»…
Вот скрылись они за углом, раздался залп, и отдаленное пение прервалось криками и стонами.
Федор до крови закусил губы. Со страшной силой сжал кисти рук. Закачалась стена — расплылась щелка и последнее, что видел Федор — это был генерал.
Генерал стоял неподалеку от штаба. Фуражка у него откинута на затылок. Он гордо подбоченился. Держал во рту дымящуюся сигару. Лицо его самодовольно улыбалось. Дальнейшего Федор не помнил.
Благополучно отправив Михеева на чердак; Феня быстро сошла с лестницы. Побежала по темному коридору в свою комнату. С трудом нашла замочную скважину. Открыла дверь и тотчас же закрыла ее на ключ. Быстро разделась и юркнула под одеяло. За дверью в коридоре была слышна беготня. Крики. Шли минуты. Кто-то подбежал к ее дверям и крепко постучался.
— Феня! Феня! — закричал грубый женский голос. — Скорее откройте.
По голосу Феня узнала его обладательницу, больничную фельдшерицу. «Старая ведьма» — прошептала она и продолжала притворяться сонною.
Еще громче раздался стук в двери. Стучали и руками и ногами.
— Сестра Феня! Феня! — уже ревел за дверьми грубый женский голос. Феня точно спросонок сердито спросила: — Кто там стучит, что нужно?
— Ах, милая Феничка! Откройте скорее! У нас такое несчастье!
— Сейчас милая. Вот зажгу свет.
— Нет! Не зажгете! — сказал голос из-за дверей. Электричество испорчено.
— Разве? Давно?
Наконец Феня открыла дверь.
— На самом деле темно, — сказала она, глядя в коридор. — А у меня свечей нет.
— Ах, душенька, — затараторила вошедшая, — просто что-то невообразимое. У нас несчастье.
— Да что же такое? — не пугайте меня, Розалия Алексеевна, — тревожно сказала Феня. — Говорите скорее!
— Понимаете. Провода перерезали. И опять один тяжело больной убежал. Понимаете, голубушка — из политических. Мы все взволнованы. Сам доктор хватается за голову. Но ничего не поделаешь. Ах, как это неприятно, душенька. Как больно! — говорившая тяжело дышала. — Я сейчас бегала, бегала и все напрасно, милая. В дверях торчит отмычка. Искали, все искали и нигде не могли отыскать беглеца. Как тяжело!.. Решила к вам забежать. Ах, ведь это так ужасно!.. Так дерзко… Представьте, Феничка — второй случай на этой неделе. Просто хоть вешайся.
— Да как же так? — искренним тоном недоумевала Феня. — Ведь кругом стоит стража. Ворота закрыты на замок, двери тоже…
— Окно открыли, милая… Окно на улицу. Там, правда, был часовой, но, представьте, говорит ничего не видел. Ничего не слыхал. Конечно, сообщник, врет все.
— Его арестовали?
— Как же!.. Ах, какое несчастье! Это наверное кто-нибудь из своих делает!
— Не иначе, как свои, Розалия Алексеевна!
— Да. Да. — Фельдшерица близко наклонилась к Фене и продолжала шепотом:
— Доктор велел мне наблюдать за санитарами и сиделками. Это, извините за выражение, сволочь… На всякую подлость способны. Они сочувствуют этим…
— Да зачем же им больной! — Казалось, искренно недоумевала Феня. Просто не пойму.
— После поймете, душенька, тут что-то есть. Ох господи! Кстати вот что, милая. У меня есть к вам дело. Думала завтра поговорить, но уж лучше сегодня. Вообще вы мне симпатичны, Феничка. Я видела вашу рекомендацию нашему главврачу. Очень премилая рекомендация. Правда, очень плохо, что вы на этих красных курсах были… Но ведь вы дочь полковника, не так ли? Мне показывали ваши анкеты. А это многое значит, очень многое. Дочь полковника не может сочувствовать этим… душителям всего хорошего, этим вандалам. Для них ведь нет ничего святого. Потом ведь — знаете голубушка, шильце-то в мешке не утаишь. Сразу видно, что вы всей душою ненавидите этих грабителей… Ах, оставьте, не возражайте. Я ведь все тонко подмечаю, милочка. У вас в анкете значится: «до 18 лет жила в своем имении». О, я это понимаю. В своем имении. Ах. Да, очень понимаю. У меня тоже было имение. Ох-ох-ох! — послышались всхлипывания. — Просто прелесть имение. 50 десятин луга и леса. Особняк в 32 комнаты. Картины. Статуэтки. Ковры… Сад с розами… Пруд, знаете, беседка, рояль… и все эти палачи отняли у меня и… вероятно сожгли.
