Вышел он в тот вечер из кабинета уже в шестом часу — задержал телефонный звонок, — торопливо, боясь опоздать на собрание, повернул в двери ключ и шагнул через приемную, но тут удивленно остановился, увидев, что секретарь-машинистка еще на месте. Обычно она ровно в пять натягивала на машинку чехол и по-девичьи бойко (было ей всего девятнадцать лет) стучала каблучками к выходу, а сейчас неподвижно сидела, да как-то странно — опустив плечи, уткнувшись лицом в платок.
— Что это с тобой, Вера? — спросил он.
Она подняла голову. На концах длинных и крашеных ресниц зацепились капельки слез, посверкивали там, срывались на щеки, под глазами от смытой краски было сине, и глаза словно запали, а лицо — осунулось.
— Да как же, Андрей Данилович… — всхлипнула она. — Я же читала в коридоре про ваше собрание… Черным по белому написано, да еще такими большими буквами.
— Да тебе-то что?
— Как же… — она опять всхлипнула. — Я же зоотехник.
— Вот так-так… А я и не знал, — протянул он и неожиданно обрадовался за нее. — Так ведь это же хорошо!
Она часто заморгала и швыркнула носом.
— Чего же хорошего?.. Теперь меня в деревню пого-оня-ят.
— Успокойся, успокойся… Никто тебя не погонит, если сама не захочешь поехать, — он приставил к ее столику стул и сел. — Разъяснять будут, убеждать… Да ты сама подумай — разве тебе в деревне будет хуже? Зоотехник — человек уважаемый. Делом займешься. Настоящим.
— А сейчас я не делом, что ли, занята? — узнав, что ее будут убеждать, она осмелела и посмотрела на него уже с вызовом в заплаканных глазах.
— Да нет. Кто говорит?.. Делом, конечно. Но дело — делу рознь. Сидишь печатаешь, бумажки подшиваешь… Ну, нужно это. Ну, необходимо. Так ведь с этим и сотни других девушек справятся. А ты — зоотехник! Сила… Пойми это. И неужели тебе не хочется самостоятельно поработать? А, может, в тебе талант пропадает? Может быть, новую породу коров вырастишь? А? Высокомолочных. Что может быть почетней?! Подумай.
— Ой, да не хочу я в деревню, — из глаз ее брызнули слезы. — Чего я там не видела-а… И не гоните меня, пожалуйста, не уговаривайте.
— Ладно, ладно. Никто тебя не гонит. Сама решай.
На собрание он, конечно, опоздал, вошел в зал на цыпочках, отыскал глазами свободное место и неуклюже пробрался к нему, задевая ногами колени людей. Сел и притих, подпер кулаком щеку. Выступал секретарь партбюро, плотный, средних лет инженер с широкой грудью. Говорил дельно, но знакомо. Город всегда помогал селу… Укреплять сельскохозяйственное производство партия посылала лучших людей, и тем более нетерпимо сейчас, когда наметился новый подъем в сельском хозяйстве и там требуется все больше и больше специалистов, что отдельные агрономы, ветеринары, механизаторы окопались в городе… Потом выступали другие и тоже говорили правильно, выказывали понимание стоящей задачи. Государство затрачивало на обучение специалистов деньги, надеялись на людей, а они, выходит, плюнули в лицо народу… Слушая, он тихо покачивал головой, соглашаясь, но думал, что в ответ на эти правильные речи Верочка залилась бы слезами и сказала: «Ой, не хочу я в деревню…» И попробуй убеди ее. Да и нужно ли убеждать? Какой толк из нее выйдет, если не тянется она душой к селу? Нет, убеждать… надо. Молодая она, жизнь в этом возрасте кажется бесконечной, и невдомек ей, что жизнь не так уж длинна и легко разменивается на мелочи. Разменяешь, спохватишься — кусай тогда локоть… Но убеждать надо как-то не так, по-другому. А как? Он этого не знал, но его подмывало высказаться, и он, подняв руку, попросил слова.
Подойдя к установленной на столе трибуне с большим выпуклым гербом, Андрей Данилович оглядел сидевших в зале. Лица у всех были скучноватые и равнодушные. Понятно — далекий от заводских интересов решается сейчас вопрос, вот и проходит собрание вяло.
В памяти встало заплаканное лицо Верочки, и он сказал:
— Удивительно, почему село некоторых людей так отпугивает. Непонятно мне, ей-богу. Сам я в деревне вырос, так иногда начнешь вспоминать и, честное слово, кажется, что это было самое лучшее в жизни время. Но вот сидят себе специалисты в городе, бумажки всякие подшивают. А их же ждет настоящее дело, тем более что специалисты там позарез нужны. Да что говорить — сами знаете, все ведь газеты читают. Исправлять положение надо.
Главный технолог завода, сидевший в первом ряду, скептически усмехнулся:
— Сейчас. Проголосуем — и исправим.
— Кто знает, может быть и исправим, — запальчиво ответил Андрей Данилович. — Один понимающий человек может в колхозе все перевернуть. Я это знаю, как бывает, часто в подшефный колхоз езжу. Только там, наоборот, председатель — бывший горожанин, а никакой не специалист работает. Так, знаете, нахватался верхушек и таких там дров наломал, ай-яй-яй… Как приезжаю туда, так мы с ним часа по два спорим.
— Правильно, надо, надо учить председателей колхозов уму-разуму, — усмехнулся технолог. — Хотя бы и наездами.
Из задних рядов донеслось:
— Андрей Данилович у нас известный спорщик на эти самые темы. Особенно если про сады речь пойдет.
— У него даже книга есть старинная, как библия. Там все про село написано.
Зал ожил. Разговор неожиданно свернул с официального пути, и люди были довольны разрядкой. Технолог на первом ряду сказал:
— Так если он такой опытный, пусть и поднимает сельское хозяйство.
Андрей Данилович хмуро посмотрел на него.
— А что? Я хоть и не специалист, не агроном там, не ветеринар, но землю чувствую, понимаю.
— Вот-вот… — кивнул технолог.
— …в деревне родился и вырос, — неожиданно для себя продолжил Андрей Данилович и, помедлив, поежился, как ныряльщик на незнакомом месте: глубоко ли там или под водой камни? — В общем, если надо, то прошу партийное собрание рекомендовать меня на работу председателем колхоза… В отстающее хозяйство.
Позднее, вспоминая мгновенно установившуюся тишину в зале, и себя, стоящего около трибуны, он поражался, как прочно, намертво, на всю жизнь, ухватила память отдельные детали.
Директор завода, пристроившийся в кресле у двери, зло дернул щекой, но не пошевелился, как сидел, тяжело втиснув тело в узкое кресло, так и остался сидеть, только глаза гневно сверкнули из-под наклоненного лба да еще покраснели лицо и шея. А у секретаря парткома глаза стали веселыми, лицо посветлело. Еще бы — так неожиданно облегчил им агитацию. Секретарь поднял руки, нерешительно подержал их в воздухе, косясь на директора, а затем твердо ударил ладонь об ладонь.
От упругих хлопков, от движения в зале на столе мелко застучал о графин стакан.
Все — нырнул… И сразу набежали мысли о семье, о взрослых детях…
С багровыми пятнами на скулах пришел он домой. Жена испугалась:
— Что случилось? На тебе лица нет…
Скрывать не было смысла, и он все рассказал. Ждал упреков, готов был к долгому спору, к ссоре. Даже к слезам жены приготовился, хотя она на его памяти ни разу не плакала. Но она спокойно села за стол, в кресло, достала из ящика сигарету, закурила, глубоко вдыхая дым, и мягко сказала:
— Странно у тебя, отец, все получается… Не поговорил, не посоветовался. Как снег на голову… Несерьезно как-то, по наитию.
Он сдвинул брови.
— Серьезно или нет, а дело сделано — не откажешься.
— Да уж ты не откажешься. По правде сказать, чего-то такого я от тебя давно ожидала: уж больно истово ты в саду возишься. Но чтобы вот так, вдруг, как будто бы меня и нет на свете и не надо со мной советоваться… Нет, не думала, что ты так можешь поступить. Обидно мне, честное слово. Обидно.
— Но я же и сам не знал, что так получится, — он стукнул кулаком по груди. — Накипело здесь, понимаешь? Знаешь же, что на селе сейчас делается — газеты ведь читаешь?
— Знаю. Читаю, — кивнула она и, прищурившись, наклонила к плечу голову, крепко зажала губами сигарету.
— Вот и всколыхнуло меня.
Она выпустила клубок дыма, и он, расходясь, спрятал на миг ее лицо. Деловито, как на приеме больного, спросила из дыма:
— Ну, и полегче стало? Горечи поубавилось? Так? Да?
Андрей Данилович простодушно кивнул, и тогда она улыбнулась, но тут же прикрыла рот рукой с дымящейся меж пальцев сигаретой, а когда убрала руку, то губы опять были стянуты в прямую нитку.
— Понимаю, понимаю, — протянула она и задумалась.
Он беспокойно сидел на тахте, смотрел на жену и прикидывал, что будет дальше. Она молчала, думала, и он сказал:
— Так вот и получилось. И я не жалею. А теперь нам что-то решать надо… Может быть, я куда поближе поеду, поработаю, а там посмотрим. Дальше все яснее станет.
— Подожди, Андрюша. Подожди, — жена потушила в пепельнице сигарету. — Успокоиться надо, подумать, с мыслями собраться, а то у меня от этого разговора голова разболелась.
