Вдруг радостная и странная мысль ожгла сердце: «Да ведь мы можем поехать туда вместе! Вместе! Боже, какое счастье! А почему нет? Почему нет? Ведь мы можем еще встретиться. Встретиться?.. Разве это возможно? Нет. Никогда. Скорее земля расколется пополам, Нева остановится, чем исполнится то… исполнится то… Ах, все это… И не стыдно ли так много думать о человеке, которого только раз видела. Спать. Спать сейчас же».
Надя поворачивалась на другой бок, еще крепче смыкала веки и, чтобы уснуть, начинала мысленно считать: «Раз… два… три… четыре… Но ведь он не виноват. Я сама виновата… Семь… восемь… девять… Я сама так сказала. Он просил, чтобы мы встретились завтра, в понедельник, а я отказалась. Он просил прийти во вторник, в среду, наконец в следующее воскресенье, я опять сказала нет. И что за упрямство?.. Откуда эта дикость и упрямство… Раз… два… три… А если все-таки он придет?.. Но когда?.. Завтра?.. А может в воскресенье?.. Но до воскресенья еще так далеко. Целых семь дней. И ведь невозможно ходить туда каждый день. Опять я сбилась со счета… Один… два… три…»
Наверное, они оба ходили бы туда всю неделю, и весь месяц и все лето, если бы не встретились назавтра, в первый же понедельник. Но странное дело: встретились они не в Эрмитаже, а в бывшем Михайловском дворце, в Русском музее, у полотен Верещагина. Значит, правду говорит пословица: сердце сердцу весть подает.
Долго вдвоем ходили они по залам и тот же самый «Девятый вал» Айвазовского, «Весна» Саврасова, «Последний день Помпеи» Брюллова сегодня казались еще более великими, необыкновенными творениями, чудом человеческого гения. Когда они стояли у этих картин, в душе было столько чувств, столько мыслей, что, казалось, не хватило бы целой человеческой жизни, чтобы высказать их друг другу, и поэтому они не говорили, а только молчали.
С этого дня они условились встречаться каждую субботу и воскресенье. Но кто бы знал, как бесконечна была эта неделя! Неделя?.. Нет, целый век. А встречи пролетали, как мгновенья. Миг, и вот уже снова надо расставаться, а это так трудно, когда знаешь, что до следующей встречи должна пройти неделя, а это значит — целая вечность, целая жизнь. И удивительно, откуда брались у нее силы, чтобы протянуть Августу руку и спокойно сказать:
— Мне пора. Прощайте, Август.
Должно быть, он думал, что ей действительно это очень просто: вот так протянуть руку и уйти, потому что всегда в этот миг страшно бледнел, потом начинал весь гореть, держа ее обе руки в своих.
— Что вы, Надюша! Ведь впереди опять целая неделя. Побудем вместе еще минутку. Ладно? Побудем, а?..
Надя молча соглашалась. Но с Петропавловской крепости всегда неожиданно стреляла пушка: наступала полночь.
Август снова просит подождать еще минутку, посмотреть, как будут разводить мосты. Зачем он просит? Зачем делает ей больно?! Больно? Нет, нет!.. Нет, хорошо! Хорошо, потому что… потому что… Нет, ведь он и сам не говорил еще ей об этом, и Надя тоже боится сказать это слово даже мысленно сама себе. Ведь и ей тяжело расставаться, но, боже упаси, чтобы Август заметил это, заметил, что ей тяжело и не хочется уходить. Боже упаси, надо держаться. Но где взять столько мужества, чтобы противостоять не только своим желаниям, но и его, и сказать спокойно:
— Нет, Август. Мне пора. До свидания.
Но недели все-таки шли, и мгновенья летели.
Он не задумывался над тем, почему она не боялась задерживаться с ним до полуночи, и как потом возвращалась в пансион?.. Ведь всякий раз ей приходилось отпрашиваться у воспитательницы, придумывать всякие небылицы, пускаться на ухищрения.
Но как-то Август увидел, что она не стала надевать на палец свой тонкий золотой перстенек с бриллиантовым камнем, и сказал:
— Сегодня ты опять забыла свое колечко? И я рад, что ты его забываешь. Прежде я целовал перстенек, а теперь целую этот милый детский мизинец. Впрочем, зачем его целовать? Лучше откусить и проглотить, как конфетку. А?.. Откусить?..
Надя тихо, счастливо смеялась.
Однажды, расставаясь, он подхватил ее на руки и понес, спускаясь вниз по гранитным ступеням к Неве, словно хотел ее кинуть в реку. Надя вся вспыхнула, забилась у него в руках, как пойманная большая птица.
— Что ты делаешь, Август? Люди… — шептала она сдавленным голосом.
На последней ступени у самой воды он бережно опустил ее на влажный темный гранит, но, охваченная смятением и стыдом, она рванулась от него прочь, назад, вверх по ступеням.
Он нагнал ее, взял за руки.
— Что ты, Надюша! Ведь никого нет. Слышишь?.. Мы одни.
Но она стояла словно в буйном вихре, ничего не видя и не слыша от волнения.
После этого, в следующее воскресенье, Август взял извозчика и они уехали далеко за город, на берег Финского залива. Они нашли там для себя уединенный и дивный уголок. Это был пустынный дикий берег с замшелыми валунами, где их не могла увидеть ни одна живая душа. Только первозданный мир, шум ветра и моря да вековые сосны за спиной окружали их. Здесь Август как ребенка носил и качал ее на руках, то осыпая поцелуями ее лицо, волосы, шею, руки, то смеясь, напевал для нее колыбельную песню:
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою.
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю…
Они оба весело смеялись, потом внезапно умолкали и долго смотрели в мглистую ветреную морскую даль…
Теперь они стали бывать здесь каждое воскресенье, по-детски резвились, гуляли, молча подолгу сидели у подножия морских волн.
В то время Август не знал еще этих стихов, но они мнились ему в музыке волн, в криках чаек, в шуме ветра в вершинах сосен, наполняли его душу счастьем и гудели, как орган:
И когда качал ее в заливе
На руках до утренней звезды,
Он узнал, что женщина красивей
Солнца, ветра, зверя и воды…
Но счастье скоро оборвалось…
Бывали ли они здесь в теплый солнечный полдень или в завороженную светлым призрачным сумраком белую ночь, они не замечали и не знали, стоят ли на влажном песке у самых волн, без устали набегающих на берег и вновь уплывающих назад в таинственную даль, сидят ли на мшистом большом валуне, укрывшись плащом Августа. Говорили ли что-то друг другу или молчали — какое это имело значение?! Здесь, а может, в целом мире в эти мгновенья были только два существа: они — Август и Надя.
Иногда она спрашивала:
— Ты что-то сказал мне?
— Я?.. Нет, ничего. Ах да, сказал. Сказал: я люблю тебя. Люблю, люблю… — шептал он ей в самые губы.
Потом, вдруг стремительно и резко повернувшись лицом к морю, кричал, как одержимый, как сумасшедший:
— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Море, ты слышишь?! Люблю!
Этот дикий крик рвал и уносил ветер куда-то в мглистую даль, и Надя пугалась: ой, ведь действительно услышит весь мир!
Она прикрывала его кричащий рот своей узкой ладошкой.
— Август! Сумасшедший…
А в сердце от его безумного крика родилось неумирающее эхо и звучало потом весь этот долгий миг, и всю ночь, и всю жизнь, отзываясь в каждом стуке: «любит… любит…»
Как это было дивно: ветер, море и они — двое. Было сладко и радостно чувствовать на себе его руки. Они то оберегали ее от буйного ветра, закрывая плащом то тихо ложились на талию, то сильно и нежно сжимали плечи, то по-детски бездумно играли жемчужными горошинами, которыми наглухо застегивался ворот ее вельветового платья.
Однажды, когда он начал считать эти пуговицы, она вдруг вскрикнула и поспешно прикрыла грудь обеими ладонями. Совсем не зная, что сейчас случится, Август нечаянно отстегнул на ее вороте все пятнадцать круглых горошин, бегущих жемчужной строчкой от правого плеча до середины шеи, а затем сверху вниз.
Неслышно скользнула под пальцами последняя, самая крайняя жемчужина… А быстрый ветер уже был тут как тут, и рванул ворот на обе стороны, успев обдать холодом ее теплое тело. Но быстрее, чем ветер, и быстрее, чем Надя успела вскрикнуть, Август увидел груди женщины. Это было таинство, непостижимое для него своей красотой, которое он видел только на полотнах художников и в своих горячих снах. Ему казалось, что никто, даже он (себя он всегда мысленно немного выделял из других, считал, что он лучше, чем все, красивее, талантливее, а потому имеет на все большее право, чем другие) не может быть посвящен в это таинство, не должен ни видеть его, ни прикасаться к нему губами или руками.
Он замер, онемел, потрясенный таинственной красотой женщины, и целый миг не мог опомниться, не мог произнести ни звука, ни шелохнуться. Тысячи мыслей и чувств нахлынули на него, окатили, как одной волной. Сначала ему показалось, что он спит и снова видит сон, видит жемчуг, две божественные необычайные жемчужины. Потом ему показалось, что Надя — это римлянка на картине Рубенса, а он, Август, — старик, и сейчас коснется губами упругого соска.
