Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

— Вопросы будут? — спросил Маршалов.

Члены бюро по-прежнему молчали.

— Вроде бы все ясно, — вяло заметил директор школы.

— Тогда позвольте мне. — Маршалов встал. — С Вуквуном действительно все ясно. Разве что надо предупредить его, чтобы впредь был поосмотрительнее в отношении обычаев и обрядов. Уважать обычай нужно, но шаманствовать председателю сельсовета не к лицу.

А дальше он говорил о том же, о чем недавно поведал Маше сам Вуквун. Она слушала и дивилась, что этот человек, такой сухой на вид, всегда погруженный в заботы о дне насущном, так точно и правильно угадал мысли, заботившие и Марию Тэгрынэ и Вуквуна…

— По результатам поездки нашего нового секретаря райкома комсомола Марии Ивановны Тэгрынэ нам, видимо, придется обратиться в соответствующие организации. То, что мы упустили дело с преподаванием родного языка в начальной школе, — это позор. Пока существует чукотский язык, пока существует Чукотский национальный округ, пока есть на Чукотке Советская власть — а она здесь обосновалась прочно, — обучение правильному чтению и письму на родном языке означает проведение в жизнь ленинской национальной политики. На этом нельзя экономить копейки. А что до рассуждений вроде того, — Маршалов повернулся к заведующему районным отделом народного образования, — будто чукотский язык мешает высокой успеваемости, тормозит развитие школьника, то это просто глупости.

Когда все члены бюро разошлись, Маршалов попросил Машу задержаться.

— Начинаем новое на Чукотке дело, — сказал он. — Организуем зверофермы в колхозах. И крепко надеемся на помощь комсомола.

— Что в наших силах, сделаем! — весело ответила Маша Тэгрынэ.

До самой весны она не слезала с нарт и тракторных саней, налетала десятки тысяч километров на вертолетах и самолетах. А когда льды ушли от берегов Чукотки, Маша Тэгрынэ сама поехала за голубыми песцами, которых уже доставили из Якутии в бухту Провидения.

Для перевозки песцов была зафрахтована шхуна, принадлежащая гидробазе. Капитаном на ней служил молодой эскимос Андрей Пинеун, о котором Маша много слышала. В районном центре жила невеста Пинеуна, самая красивая девушка в районе — Валя Таум.

Шхуна плыла по спокойной водной глади — стояла отличная погода. Слева высились берега Провиденского массива, изрезанные глубокими фиордами с отвесными берегами.

Останавливались в маленьких селениях, в крохотных колхозах и в каждом из них выгружали голубых песцов, торжественно передавали колхозникам. Маша охрипла от речей. Она говорила о том, что в жизни чукотского охотника за пушным зверем наступил новый этап: отныне охотник не будет рыскать в поисках добычи по тундре, а станет выращивать зверя в клетке, пользуясь достижениями современной науки, — призывала пионеров брать шефство над зверофермами.

Председатели колхозов угощали капитана, зазывали к себе Машу, благодарили, а потом осторожно осведомлялись, куда относить убытки, если звери начнут дохнуть.

— Какие убытки? — недоумевала Маша. — Только кормите их как следует, и они будут приносить доходы. В тундре зверю жить трудно, а на ферме вы можете создать ему райские условия, и он вам с лихвой оплатит это.

Бросили якорь и у Лукрэна. Сюда предназначалась большая часть живого груза.

Сделали однодневную стоянку в районном центре — дали возможность Андрею Пинеуну повидаться с невестой — и поплыли дальше. В Уэлене шхуну встречала громадная толпа. Торжественно, на тракторных санях перевезли зверей на ферму, а вечером в новом здании клуба устроили большой праздник. В разгар праздника вбежал в зал какой-то мальчишка и закричал:

— Ръэу! Ръэу!

В одну минуту в зале остался только президиум.

К берегу подходили вельботы с убитым китом.

— Тащат корм для голубых песцов! — не без гордости сказал председатель колхоза.

Тогда здесь еще жив был знаменитый певец Атык. Он тоже стоял на берегу и вспоминал, как сам, когда ходил в море гарпунером, стоял на носу кожаной байдары, сжимая отполированное шершавыми ладонями древко.

— Хорошее у тебя имя, — сказал Атык, обернувшись к Маше. — Кто тебя так назвал?

— Мама.

— Мама? — удивился певец. — Обычно имена дает отец, да еще такое — Тэгрынэ… Может быть, в то время она ждала человека с моря?

— Нет, я родилась в тундре…

— Странно, почему же у тебя такое имя? Это неспроста.

— Моя мать была родом из Наукана, а вышла замуж за оленевода, — пояснила Маша.

— Тогда все понятно, — кивнул старик. — В тундре она ждала человека с моря, думала о нем, потому и назвала тебя так — Метательница гарпуна…

Кита вытянули на берег, разделали его и продолжали празднество. Атык пришел со своим старым бубном. Бубен гремел, и ослабевший голос певца как бы усиливался, ударяясь о тугую поверхность выделанного моржового желудка. Под собственное пение Атык исполнил танец кита, дошедший до нас из глубин веков. Когда-то исполнение этого танца было обязательным после каждой удачной охоты на кита.

Вслед за Атыком в круг вошла молодежь. Каждый уэленец умел держать бубен и плясать.

— Вот молодцы! — восхищался Пинеун, невольно подпевая и притоптывая.

Он стоял рядом с Машей в своей капитанской форме. И вдруг неожиданно для всех сбросил китель, снял фуражку, передал их Маше и попросил перчатки у стоявшего рядом Гонома. Пинеун вышел в круг в ослепительно белой рубашке, при галстуке.

Жена Памья, эскимоска родом из Наукана, взяла бубен. Рядом с ней встали другие женщины, и Маша с удивлением обнаружила, как много науканских женщин живет в Уэлене: жена костореза Гемауге, охотника Кмоля — это только те, которых она знала. Можно подумать, что старинное эскимосское селение одаряло невестами весь Чукотский полуостров!

Женщины запели о птице-топорке, вечно стремящейся на свою холодную родину, песню, одинаково популярную на обоих берегах Берингова пролива. Пинеун танцевал под нее, будто забыв, что ой капитан шхуны. Совершенно перевоплотился в морского охотника, вернувшегося с промысла. Глаза его были полузакрыты, лицо сияло счастьем.

Второй раз Маша видела у него такое лицо, когда он и Валя Таум сидели за свадебным столом в поселковой столовой. Маша была распорядительницей на этой первой в районе комсомольской свадьбе и искренне радовалась их счастью.

Незаметно промелькнули три года работы в далеком Чукотском районе. Потом два года учебы в Высшей комсомольской школе, и опять возвращение в Анадырь, в окружной комитет комсомола. Это время было ближе, и воспоминание о нем сопровождалось порой мучительными переживаниями, врывавшимися в сегодняшний день.

Пока Маша ездила и ходила по новому Анадырю вместе с секретарем окружкома, глаза ее настойчиво искали маленький домик, приткнувшийся к высокому берегу Казачки. Конечно, можно было попросить Петра Владимировича подъехать туда, но Маше хотелось одной прийти к этому домику и побывать там наедине со вчерашним. Совсем еще недавним.

Ноги сами привели Марию Тэгрынэ к заветной цели. Домик стоял на том же месте, на откосе, но к нему уже вплотную подступили добротные, красивые, светло-розовые двухэтажные дома. Они были поставлены на высокие фундаменты, с поднятыми крыльцами, широкими окнами…

Постарел, побурел от снега, ветров и дождей «особняк», как называли тогда этот домик отнюдь не за его добротность и удобства. Нет, это был обыкновенный одноквартирный стандартный домик с двумя комнатками и кухней. Где-нибудь в Центральной России он бы сошел за летнюю дачу, а здесь считался вполне пригодным жильем. Он тоже стоял на высоком фундаменте, и Маша хорошо помнила, как с пола дуло так, что гасило свечу, когда ее подносили к щели между половицами.

Три года прожила в этом домике Мария Тэгрынэ, секретарь окружного комитета комсомола.

Когда впервые вошла в него, там никто еще не жил. Чистые стекла окон смотрели на Казачку, а за рекой виднелся колхозный поселок. По мере того как разрастался и хорошел сам город, поселок этот — былая гордость окружного центра — ветшал и темнел.

Маша подошла к домику. Его, видно, недавно подремонтировали. К южной стене прилепился железобетонный короб теплоцентрали и водопровода — значит, в домике есть теперь вода, и печки топить не надо.

А тогда там не было ничего, что принято называть удобствами. Но коричневый пол блестел, пахло свежей краской.

— Выбирайте любую комнату, — сказал председатель поселкового Совета.

Маша выбрала комнату с окнами на Казачку.

День спустя во вторую комнату въехал молодой журналист, выпускник Киевского университета Роберт Малявин с красавицей женой Розой. А через три месяца появился четвертый жилец — маленький сынишка Малявиных — Олежка.

Первое время Маша сторонилась журналистской четы. Несколько стеснялась, что у нее, несмотря на довольно высокий пост, нет солидного образования. Правда, перед тем она провела два года в Высшей комсомольской школе под Москвой и училась заочно на втором курсе педагогического института. Но эти ребята с университетскими дипломами, с красивыми ромбовидными значками на новеньких костюмах внушали ей священный трепет.