Хлопнула калитка. Но уже прежде чем калитка хлопнула, Алёшка вдруг ощутил, как дрогнул и потемнел тот удивительный мир, в который только что его ввела девчонка. Что-то случилось с лицом Зойки: от щёк отхлынул румянец, нос побелел.
Он обернулся: в калитку входил лесник, здоровый, сильный, уверенный в себе.
— Вот это гость! — сказал он, торопясь подойти. — Здоров, здоров, Лексей! — Красношеин цепко охватил его плечи, похлопал дружески, повернул так, что сам встал между ним и Зойкой. Он держал Алёшку за плечи, заглядывал в глаза, улыбался и подмигивал, как будто знал, зачем Алёшка к нему пришёл. Покинутая Зойка отступила к крыльцу, глаза её застыли, как лужицы в мороз. Алёшка улыбался леснику и мучился своей предательской покорностью.
— Что тут выстаиваем? Пошли ко мне. Пошли, пошли. — Он вёл Алёшку улицей, в обнимку, как девушку, и радостно спрашивал: — Ну, как, был?.. Заробел? Я бы на твоём месте не отступил! Спелая-то ягодка — ох, сладка!..
Алёшка слушал, краснел, хотел и не смел обернуться — рука Красношеина дружески сдавливала его плечо.
3
К Феньке он всё-таки пришёл.
Дом её был открыт и тих, в огороде, под распахнутыми окнами, сварливо скрипели куры, петух терпеливо оговаривал их. Деревенская улица, насколько он видел её из окон, была безлюдна. И рыжая Фенька была перед ним в той белой простенькой кофточке с синими горошками, к которой он посмел притронуться тогда в бору.
Фенька сидела перед печью, на лавке, широко расставив колени, горстью брала из корзины чернику, ловкими пальцами выбирала из ягод сор, сыпала ягоды на противень. Её ладони были в пятнах, как в чернилах!
— Пришё-ёл! — радостно сказала Фенька, и веснушки с солнечного Фенькиного носа расплылись по лицу. Лукаво щурясь, она смотрела на Алёшку. Потом опустила голову, пальцами долго ковыряла в ягодах, цепляя листик. Алёшка видел, как её рыжие волосы, выше лба перехваченные голубой лентой и свободно раскинутые на шее, медленно сползали на плечо, накрывая пытающее ухо.
— Ягод хочешь? — не поднимая глаз, спросила Фенька. Она рукой водила по ягодам, будто не знала, что с ними делать. Острыми синими зубами она покусывала губы.
— А!.. — вдруг сказала Фенька и толкнула от себя противень. Ягоды плеснули поверх края, раскатились по чистым половикам.
Алёшка, как будто только и ждал себе дела, бросился подбирать.
— Не смей! — крикнула Фенька. — Поди-ка вон на скамью! Да у окна не сядь… Бабы увидют — рёбрышки-то тебе переберут!..
Ногой она сдвинула под лавку корзину, встала, закинула за голову руки, со стоном потянулась так, что под кофточкой, как голые, выставились груди.
Алёша послушно сел на скамью, украдкой наблюдал, как Фенька заметает рассыпанную чернику. Когда она переступала босыми ногами и наклонялась, Алёшка видел ямочки под Фенькиными коленками и отводил глаза.
Фенька не спешила. Она как будто нарочно оттягивала то, что должно было быть между ней и Алёшкой, долго умывалась за печью, звякая железным соском умывальника, оплёскивая воду в таз. Алёшка слышал, как шуршало полотенце. Потом Фенька полезла в подпол. Алёшка, неловко улыбаясь, смотрел, как, сдерживая в плотно сжатых губах улыбку, она ставила угощение. Когда Фенька подходила, он сжимался, как клеверок перед дождём, краснел и смотрел в пол.
— Может, выпьешь для храбрости? — спросила Фенька, её лукавые глаза смеялись.
— А что? И выпью!.. — с вызовом сказал Алёшка и выложил кулаки на стол.
Фенька медленно подошла, положила руку на его голову, её жёсткая ладонь скользнула по щеке, закрыла ему рот. Алёшка сквозь запах земляничного мыла опять уловил идущий от её ладони запах молока и коров, и, как тогда, в бору, этот уже знакомый ему запах не оттолкнул, а повлёк его к Феньке. Пряча лицо, он прижался к её покорному телу так, что хрустнуло у неё в рёбрышках.
— Тише ты! — сказала Фенька радостно.
Не отводя Алёшкиных рук, она взяла поблёскивающий стеклом графинчик. Графинчик звякнул о стакан.
— Может, не надо… — неуверенно сказала Фенька.
Алёшка протянул руку, ладонью сдавил стакан, холодным гранёным краем решительно раздвинул свои мальчишеские губы.
На скамье они сидели рядышком. Алёшка захмелевшей головой ткнулся Феньке под руку, щекой и плечом прижался к её тёплому боку. Он не открывал отяжелевших глаз, и когда Фенька, ласково поглаживая его, осторожно спросила: «Что же так и будем сидеть?», он капризно мыкнул, как телочек, и крепко прижался к ней.
Алёшка чувствовал, что с Фенькой что-то происходит. Она украдкой вздыхала. Сердце, стук которого он слышал прижатым к её боку ухом, билось всё сильнее и ближе, как будто торопилось пробиться к Алёшке. Ладонь, которой Фенька всё быстрее и быстрее гладила его волосы, повлажнела и холодила лоб.
Фенька вдруг нагнулась, дрожащими губами поцеловала Алёшку.
— Светленький ты мой! — шептала Фенька. — Бровки-то, как у младенчика… Нос в конопушках… Глупой, ой, глупой… — Фенька нашёптывала и покачивала Алёшку, как ребёнка.
Осторожно она высвободила себя из Алёшкиных рук, отошла к высокой кровати с горой подушек.
Алёшка видел, что Фенька пошла к кровати. Он наклонился, локтями опёрся на колени, в горячие ладони упрятал щёки и глаза и так сидел, терпеливо ожидая, что будет дальше.
Фенька молчала. Алёшка раздвинул перед глазами пальцы. Кровать нетронуто голубела покрывалом. Фенька стояла у печи, заложив руки за спину, и молча смотрела на него. Алёшка ничего не понимал, он не узнавал Феньку! Лицо её как будто выболело за тот час, пока она сидела с ним рядом, опало в щеках, глаза казались больными.
У Алёшки сжалось сердце.
— Фень, ты что?
Фенька откинула голову, прижалась затылком к печи.
— Слушай, Лёшка… Слушай. Я — девка грешная. Мне ништо тебя приласкать… Только не надо тебе этого!.. Ты же не любишь, тебе всё одно: я, другая ли… Тебе, по первому-то разу, полюбить надо. Себе равную, Лёшка, полюбить! Чтоб всю сладкую сладость от неё понять. А не так вот, ни за што, её, первую-то, прогулять. Я-то знаю! Костька мой в Волге потонул, года с ним не жили. Был бы жив, я б всех этих мужиков… Я — что, я — вот она! Хочешь, поди, приласкаю. Поди, коли хочешь!.. Только обкраду я тебя. И то, что обкраду, в жизнь не возвернёшь! Присохнешь ко мне, что я с тобой, младенчиком, делать буду? Да и ты, вон какой ладненький, сердце мне переворотишь!..
Фенька головой жалась к печи, и волосы её, сдвинутые наперёд и перехваченные голубой лентой, на белом зеркале печи были как рыжая корона.
— Ступай, Лёшка!.. Боюсь к тебе подходить. И ты ко мне не ходи… Иди, горюшко моё сладкое. Уходи, ладненький мой!..
Алёшка поднялся, шагнул к Феньке. Фенька лицом стала белой, как печь. Губы её приоткрылись.
— Уходи! — приказала Фенька.
Алёшка стоял, склонив голову. И вдруг бросился за порог.
Дверь хлопнула. Дом дрогнул, как от выстрела.
Когда Алёшкины шаги затихли, Фенька подняла руки, медленно провела ими по лицу, шее, сползла вдоль печи на пол, уткнулась в колени и заревела на всю избу.
Из дневника Алексея Полянина, год 1937
Папа как-то сказал: настоящего нет без прошлого. Я думал над его словами. Наверное, и в моей жизни было что-то, что сделало меня таким, какой я есть!..
Когда мы жили в Ленинграде и заканчивался девятый год моей жизни, бабушка, мамина мама, сказала: «Завтра твой день. Родился ты как раз на серёдке, между зимой и летом. Солнышко в этот день зиму одолевает, пылу набирает, землю к теплу поворачивает. Хороший день! Ночью к тебе спустится ангел, навеет сон. Смотри хорошенько, что снится! Сон будет вещий…»
Бабушка меня перекрестила и сунула мне в рот конфету.
Все ушли в большую комнату играть в карты. Я лежал в кровати, один, и думал: что мне приснится?
И мне приснилось.
Будто скачу я по Ленинграду на белом коне. Конь, как у Ворошилова, — на тонких ногах, грива и хвост развеваются. И заворачиваю я в переулок, где мы живём. А в переулке ребята гоняют мяч, и девочки стоят на тротуаре, на ребят смотрят. Среди них Наденька, сестра зануды и задиры Пряшки. Конь по булыжнику подковами — «цок, цок…». Подъезжаю я, с коня легко, как в цирке, спрыгиваю и прямо к Наденьке. «Я за тобой, — говорю ей с поклоном. — Я хочу увезти тебя в свой штаб…» Наденька голову вскинула, смотрит на меня удивлённо. «В какой штаб?» — спрашивает. Я нахмурился, вспомнил, что об этом говорить нельзя. Меня назначили Начальником Земли, чтобы я следил за справедливостью и никому не давал никого обижать, но об этом никто не должен знать. Люди должны поступать справедливо не потому, что кто-то за ними наблюдает. Я молчу, а Наденька смотрит на меня и ждёт. Тут подскакивает её брат, задира Пряшка, и замахивается на меня. А смотрю на Пряшку и усмехаюсь. Ни один мускул не дрогнул на моём лице. «Пряшка ты, Пряшка, думаю, не знаешь ты, что я кровью дракона обмыт, и меня ни нож, ни пуля не берёт! И учёные так сделали, что тот, кто по-злому дотронется до меня, того током отшвырнёт на пятнадцать шагов». Не знает того Пряшка, сжимает кулаки и толкает меня. В тот же миг его отшвыривает на пятнадцать шагов, он валится на каменную тумбу и ноги задирает вверх. А у меня даже веки на глазах не дрогнули. «Решай, Наденька, говорю. Работы у меня много, мне надо спешить». А Наденька, хоть и смотрит на меня восхищённо, говорит: «Не могу я с тобой ехать, пока не знаю, что у тебя за работа и где твой штаб…»
