И повернувшись на каблуках, он стремительно вышел из комнаты Изнуренный этой встречей, Клейст долго сидел с застывшим взглядом потрясенного человека. Опять вошел Якоб с почтительной важностью и остановился посреди комнаты. Он был растерян, у него дергалась голова. Клейст перевел на него лихорадочные глаза и спросил очень тихо и строго:
— Ну, Якоб? Не скажешь ли, как это случилось?
— Моей тут нет вины, Герман Германович… Для них — нет запрета и запора… нигде и ни в чем… Их сила, Герман Германович, и их закон…
Присутствие Якоба было приятно. В его холодной преданности было что-то успокоительное.
— Это и есть комячейка, Якоб?
— Чумалов… слесарь… Примчался с войны, а теперь — верховодом. Разве теперь что против них устоит? С ног сшибут, Герман Германович…
— Не устоял и ты, Якоб?
— Не устоял, Герман Германович… Прискорбно, что и ваш режим он порушил…
Клейст помолчал, будто не слышал последних слов Якоба. Спокойно и деловито закурил папиросу.
— Ты помнишь, Якоб, — их было четверо. В ту ночь они были, кажется, расстреляны? Я хорошо знаю, что они погибли.
— Их тогда, Герман Германович, забили… затерзали до смерти…
— Да, Якоб, это ужасный случай, который не забудешь никогда. Здесь нужно отметить одно: я поступил тогда вполне сознательно, без всякого постороннего воздействия. Боязнь? Страх? Месть? Этого не было, Есть только одна сила, это — время, а время — это события. Так же сознательно я делал все возможное, чтобы спасти жену этого рабочего.
Папироса между средним и указательным пальцами прыгала и не могла найти себе места.
— Побудь со мной, Якоб… Я чувствую себя немножко нездоровым.
— Домой бы вам, Герман Германович, вам нужен спокой…
— Куда домой, Якоб? За границу? А не думаешь ли ты, что, может быть, мы с тобою, старина, проводим последние часы?
— Ну, как это можно допустить, Герман Германович! Рабочие наши пускай горлодеры, но они — смирные и никогда способны на убойную руку. Будьте спокойны, Герман Германович.
У Якоба тряслась голова.
И как только Якоб сказал эти слова, Клейст откинулся на спинку кресла, и опять лицо его покрылось бледной пылью.
— Ты помнишь, Якоб? Этого человека я отдал на смерть, но смерть рикошетом отражена в меня. Проводи меня, Якоб…
Он встал и с ужасом в глазах прошел к двери. Со старческой суетливостью Якоб взял шляпу и палку Клейста и засеменил вслед за ним в ночную тьму коридора.
По тропе, раздробленной острыми пластами камней и засыпанной щебнем, через кусты кизила, туи и можжевельника Клейст поднялся на ребро горы. Внизу, во впадине, плыла из ущелья ночная тьма. Прозрачные заросли ясеней и грабов дымились в садах и на склоне горы, а среди них огромными черными факелами струились ввысь тополя.
Прямо под сползающей горой — массивы заводских зданий. За ними, выше крыш и башен, мутно хрусталилось море.
Все было далеко и чуждо. Понятны и близки были только железобетонные гиганты, построенные им, инженером Клейстом. В это страшное время, когда грозно молчал потухший завод и коченел кладбищем машин, Клейст, опираясь на палку, одиноко бродил по рельсовым путям и лестницам, по верхним и нижним площадкам территории, с высокими эстакадами и угрюмыми башнями.
В этих необитаемых сооружениях он видел только одно: грандиозную смерть прошлого. Его графическая формула оказалась правильной — колесо событий неудержимо катилось по намеченному пути.
Странное столкновение с Глебом Чумаловым показало Клейсту, что путь этот совершен и его жизнь дошла до своего предела.
…Нужно было в свое время взорвать завод и погибнуть вместе с ним. Это был бы хороший ответный удар — по закону противодействия.
Если его встретят сейчас по дороге, он совершенно готов. В сущности, теперь нужно сделать самое незначительное — взять и прострелить ему голову.
Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила.
Упрямое, жуткое лицо — упрямый, жуткий шлем.
Этот шлем утверждал грозное настоящее. И, кроме шлема и лица Глеба Чумалова, не было ничего.
Лучше, если его, Клейста, убьют здесь, среди построек, чем дома. Убить его — значит разрушить вместе с ним и все эти храмы его жизни…
Над дальними горами, за городом, небо потухло остывающим металлом, и зубцы хребтов чернели крышами великого завода. Свистел где-то блок под усталыми руками. Испуганно вскрикивали паровозы на вокзале, и где-то в той же стороне с дрожащим звоном падало железо.
…Глеб стоял на площадке вышки, сплетенной из стальных полос. Когда-то отсюда подавался уголь в вагонетках в машинное отделение: вагонетки спускались по лифту в черную пропасть колодца и по рельсам отправлялись в тоннели к машинным корпусам. Теперь вышка была пуста, и за перилами, в центре, бездонной тьмою зияло хайло провала.
До боли в пальцах он сжимал железные прутья барьера и смотрел на бетонные корпуса, на трубы, улетающие к звездам, на струны канатов с застрявшими вагонетками.
…Завод жил когда-то своей большой жизнью. Это был настоящий город, заселенный десятками тысяч рабочих. По ночам окна цехов горели ослепительным огнем и всюду сияли бесчисленные луны и созвездия электрических фонарей. Там, в бухте, у пирсов, стояли океанские корабли и поглощали миллионы тонн свежего цемента. И с завода на пирсы и с пирсов на завод вереницами реяли в воздухе вагонетки.
Это было в прошлом. А теперь — тишина и безлюдье. Травой заросли бремсберги и дороги к заводу. Ржа покрыла коростой металл, и стены зданий изранены проломами и размывами горных потоков.
Клейст шел медленно, часто останавливался и смотрел на многоэтажные кубы строений, как на гробницы минувшей эпохи. Смотрел и думал. Шел, останавливался и думал.
Глеб перегнулся через перила и пристально вглядывался в размытую тень Клейста.
Вот человек, которого он с наслаждением мог бы задушить в любой час, и этот час был бы радостным часом в его жизни. Это он, Клейст, однажды в мстительной злобе отдал его на истязание и смерть офицерской ораве. И этого дня не забыть Глебу никогда, во веки веков…
…Рабочих завода выстроили на шоссе, перед зданием конторы (осталось их немного: одни скрылись, другие ушли с Красной Армией). Он и еще трое товарищей не успели бежать — застряли в уличных боях. Один из офицеров, с нагайкой, по бумажке называл фамилии. Нагайкой бил каждого поодиночке и передавал другим офицерам. И те били — нагайками и ручками револьверов. Смутно отметил Глеб надрывные крики рабочих — тех, что стояли в рядах. Сквозь кровавые слезы на один момент увидел он, как они разбегались в разные стороны и за ними гнались офицеры. И когда приволокли их четверых, с кровавыми лицами, в рабочую комнату Клейста, он долго смотрел на них бледный, с трясущейся челюстью. Офицеры спрашивали его о чем-то, а он, потрясенный и притворно-холодный, молчал. Смотрел пристально на Глеба и молчал, и в глазах его видел Глеб брезгливое сострадание. А потом сказал тихо, с хрипотой в горле:
— Да, это — он… И эти… Да, да… те самые…
— Больше ничего не скажете, господин Клейст?
— Дальнейший ход действий — не в моей воле, господа: это дело — уже вашего усмотрения.
Их бросили в пустой лабаз и били до глубокой ночи. В минуты сознания чувствовал Глеб удары — и легкие, далекие, не доходящие до боли, и огромные, потрясающие. Но эти удары были безбольны и странно ненужны: точно он был замурован в бочке и кто-то бесцельно и озорно бухал ногами в ее стенки.
Когда он очнулся во мраке, долго не мог понять, где находится. Он заползал по лабазу, ища выхода, натыкался на дрябло-холодные тела и бессильно ложился около них. Ползая вдоль стен, он нашел пролом в стене, заваленный камнями. Черной ночью сквозь заросли кустарника он дополз до дома, и с тех пор его не видел никто. Этого не забыть никогда, во веки веков…
Вспомнил это Глеб и днем, когда был в комнате Клейста, вспомнил и сейчас, смотря на него, блуждающего по широкой площадке.
— Добрый вечер, товарищ технорук!..
Клейст остановился и окоченел, но быстро оправился и стал всматриваться не в Глеба, а в черные проломы окон машинного корпуса.
…Этот человек — вездесущ. Он не преследует его, а стоит на пути и потрясает, как кошмар. Невозможно от него уйти… В былые дни этот рабочий растворен был в массе синих блуз, без лица и голоса, и незаметно, как все, выполнял положенный труд — мельчайший элемент в могучем и сложном процессе производства. Почему теперь он, Клейст, властный и сильный когда-то, уже не может ничего противопоставить грубой мощи этого человека.
Где начальный толчок этого сдвига: тот ли момент, когда он отдал Чумалова на уничтожение, или сегодняшний час, когда он увидел этого рабочего воскресшим из прошлого?
