В начале зимы его зачислили в рабочую бригаду, нужно было установить дюжину столбов электропередачи, освещали новый тир. Лютрова послали крепить изоляторы. Дело пустяковое: просверлить коловоротом три дырки да закрутить скобы с насаженными на них белыми чашками.
Это был последний столб рядом с подстанцией на первом этаже жилого дома. Лютров вскарабкался на него уже в темноте, свет из окон дома позволял закончить работу. Устраиваясь поудобнее на монтерских «когтях», он увидел в освещенном окне второго этажа знакомого преподавателя — невысокого, полнеющего весельчака с румянцем на холеных щеках, с маленькими усиками, которые он то сбривал, то отращивал. Сейчас они слегка отросли и были так ровно подстрижены, что казались нарисованными. Лютров принялся было за дело, но отворилась дверь, и он невольно покосился в окно. Вошла женщина. Пока она пересекала комнату, он узнал Радиолину.
Офицер поднялся из-за стола, прошел мимо нее, запер дверь. Радиолина прислонилась спиной к стене и, как показалось Лютрову, с улыбкой следила за офицером. Она не сменила позы и когда он подошел к ней, положил руки ей на плечи, притянул к себе, чтобы поцеловать. Все с той же улыбкой она глядела, вскинув голову, на его руку, когда он, чуть отступив, потянулся к выключателю.
Лютрова обуял страх разоблачителя.
Обдирая руки и скользя «когтями», он слез со столба и посмотрел наверх. Квадрат окна стал черным.
— Вот она какая! — только и нашел что сказать Лютров по пути в казарму, начиная верить во все дурные слова о женщинах.
И все-таки не то, что он увидел и узнал, было самым скверным, а то, что он ничем не выказал, что знает о ее посещении квартиры женатого офицера, и по-прежнему провожал ее до дому, а когда там однажды не оказалось тетки, посчитал себя вправе решиться на то, чего раньше не посмел бы сделать.
Все, что произошло тогда между ними, было и не могло не быть мерзко и пошло непередаваемо: и потому, что она была близка не с ним одним, и потому, что происходящее не могло быть описано иначе, чем только языком дурным и стыдным. Самым же ужасающе стыдным для него было то, что она была его первой женщиной. Ему и теперь иногда становилось не по себе, когда он вспоминал полутьму жарко натопленной комнаты и себя с ней.
Но у человека нельзя отнять человеческое. Несмотря ни на что, в Лютрове неистребимо жило затаившееся в глубине памяти другое событие, почти лишенное деталей, оно все чаще приходило на ум как смутное подозрение о таком влечении к женщине, где не чувственность, а иное чувство определяет стремление прикоснуться, приласкать, защитить ее…
Ощущение родственности доверившейся тебе жизни, приобщение к дыханию восхищенного тобой существа и еще что-то неожиданное и тревожное, но в ту пору так и не разгаданное оставила после себя эта девушка.
Лютров хорошо помнил осень на большой реке, отпуск и поездку к брату в госпиталь, где Никита пробыл больше года после ранения на Курской дуге. Брат вышел к нему тогда за ворота госпиталя, опираясь на большую дубовую палку, витиевато изрезанную каким-то солдатом-умельцем.
…Ее имя было Оленька. Она говорила, что в семье ее зовут Алешкой. Познакомились они на теплоходе «Софья Перовская».
Теплоход рейсом из Верхней Волги в Балаковские затоны заканчивал навигацию и потому простаивал по нескольку часов у каждой пристани, у каждого дебаркадера. Почти восемь дней добирался до Балакова, так что у Лютрова оставался всего один день для встречи с Никитой.
Восемь дней и ночей провели они с Оленькой на теплоходе, прогуливаясь по холодным палубам, ночи напролет простаивая в узких проходах, у теплых перегородок, за которыми, сопя и ухая, работали машины; они почти не спали, он и эта девушка из Балакова. Лютров уже не помнит, какие слова помогли им так неожиданно довериться друг другу. В его памяти остались ее печальные и растерянные глаза, ее взгляд, каким она провожала его в обратный путь. На лице ее не было ни отчаяния, ни бабьей жалости к потерянной радости, просто она не ждала ничего другого, а потому и не понимала, что же это такое — огромное, невиданное пролетело над ней? «Что это было? Ну, помоги, скажи, что?» — спрашивали ее глаза.
Такой он и запомнил ее, девушку из Балакова.
А другие? Те, что были потом, когда он стал вполне самостоятельным человеком и мог соблазнительно щедро расплачиваться в ресторане?
Спутницы этой поры совсем не были похожи на Оленьку-Алешку и ничего не могли прибавить к тому, что ему было известно. Ни прибавить, ни убавить. Настолько ничего, что даже имена их вспоминаются не вдруг. Как звали ту артистку, с которой тебя познакомили в День авиации? Она напоминала некую разновидность дикой кошки с долгим и гладким телом, чьи неторопливые движения отмечены грандиозной целесообразностью, скрытой силой и уверенностью в себе. В фигуре ничего выступающего, в одежде ничего лишнего. Чаще всего на ней было неплотно облегающее вязаное платье цвета первых весенних листьев, такая же шапочка детским чепцом, аккуратно прикрывающая уши и волосы до последней пряди и придающая матово-смуглому лицу ту меру инфантильности, которая если и не молодит, но выдает склонности. Ее глаза казались темно-серыми до тех пор, пока она не поворачивала их в сторону. Тогда в глубине зрачков рождался густой зеленый тон, словно рассыпанная по кругу райка зеленая пыльца становилась плотнее, как голубизна стекла при взгляде на торец. Ее губы, безупречно выкрашенные в густо-морковный цвет, какой идет к определенному оттенку зеленого, очень выразительны, но подвижность делает их неуловимыми в очертаниях. Они соблазнительны, но слишком опытны. Женщин с таким ртом не пугает откровенность за гранью пристойного, они умны, наблюдательны, догадливы и умеют взять все до предела от дарованной внешности. И вообще все, что можно взять. Ее заботила лишь наследственная склонность к полноте да боязнь огласки. Она выбрала странное место для свиданий: он ждал ее на Каменной набережной под мостом. Она приходила туда во второй половине дня, шла пешком от своего дома и без конца оглядывалась. Это и называлось любовью. Однажды Лютров почувствовал себя дублером, что подменяет актеров в непосильных для них трюках. И больше не останавливал свою «Волгу» под мостом.
Санин был терпимее, его веселые, все понимающие глаза умели видеть в женщинах не более того, что им нравилось в себе, а потому они считали Сергея интересным мужчиной, несмотря на следы ожогов на скулах и подбородке. Впрочем, все скабрезное, походя адресованное женщинам и женскому, всегда вызывало в нем приступы раздражения.
— Наследие кабацкого мира мещан, нравственный маразм, духовная суть подонков, — ругался он. — И почему так: в куче мужики говорят не о девушках и женщинах, а «про баб»? Ведь наедине с ними самая глухая душа отыскивает красивые слова? Недотепы.
К Лютрову наклонился Чернорай:
— Леша! Иду на четвертый разворот. Сам сажать будешь?
— Да.
— Что за девушка была с тобой? — спросил Костя Карауш, когда Лютров застегнул шлем.
— Что, хороша?
— Все они в девках хороши, — отозвался Чернорай.
Поглядев на лицо второго летчика, Лютров улыбнулся: жена Чернорая имела обыкновение публично напоминать о своих правах на его внимание, в чем хоть и была не одинока, но беспардонность применяемых ею методов выводила из себя Чернорая.
— И где ты ее откопал? — не унимался Костя. — Хоть бы научил, как это делается.
— Тебя научишь. А за цветы спасибо. Ты это лихо придумал.
— Идея Булатбека, ему и кланяйся.
— Но доставал-то ты. — Саетгиреев и смотрел на Лютрова, и говорил так, словно оправдывался.
— Да, Костя, где достал-то? Я там даже ландышей не видел.
— Ха! Аэропорт все-таки. Зашел к ребятам в летную комнату — так и так, говорю, провожаем девушку, нужен букет. А там как раз «ИЛ-14» из Астрахани прилетел.
— Слава, выпускай шасси.
— Понял. Шасси выпущены.
— Давай закрылки.
Через минуту «С-44», рокоча колесами, вольно катил по длиннейшей полосе аэродрома.
К концу мая, с увеличением светлого времени суток, установилась стеклянно-ясная погода, и летно-испытательная база грохотала так, как на этом свете грохочут только аэродромы.
Со времени возвращения из командировки Лютров всего второй раз появился на базе: в начале месяца и вот теперь. Все это время он пробыл в КБ, работал на тренажере, помогая разработчикам уточнять «идеологию» будущей автоматики на управлении «девятки». На аэродром его вызвал Гай-Самари: утверждалась программа первого вылета «С-441», и Лютрову, как члену методсовета, надлежало быть на заседании.
Он представлял себе, в каком состоянии сейчас, да и все эти дни, находится Чернорай. «С-441» была не только первой его опытной машиной, которую он поведет с самого начала испытаний, но это был такой пассажирский лайнер, какие еще только осваивала мировая авиация. Создание машин класса «С-441» хоть и признавалось в принципе возможным, представлялось специалистам проблемой с сотней неизвестных, «слишком большим шагом, который нельзя сделать, не разорвав брюки», по выражению популярного западного авиационного журнала. До первого вылета этого лайнера оставались считанные дни, и если погода продержится, то где-нибудь в середине июня Слава Чернорай отпразднует «свой день».
