Вечера Вера Михайловна проводила в разговорах с Антониной Ивановной, и разговоры эти, мягкий, ровный, задушевный голос хозяйки отвлекали ее от дурных дум, успокаивали и держали в должном тонусе. Она была благодарна Антонине Ивановне за то, что та попрежнему никогда не заговаривала о Сереже, о его болезни. Она, несомненно, была в курсе дел, но из чувства такта умалчивала об этом. Говорила о своей жизни, вспоминала молодость, а больше всего говорила о Сонечке. Теперь, после рассказов Антонины Ивановны, совсем иным человеком предстала в глазах Веры Михайловны ее постоянная оппонентка. Она поняла причины ее наддома, кажется, разгадала секрет ее поведения, все ати ее теории "самосохранения", все эти так называемые принципиальные споры.
"Обязательно расскажу об этом в школе,-давала себе слово Вера Михайловна.-Обязательно..." Спокойная домашняя обстановка, добрые отношения, сердеч"
ные беседы - все это помогло Вере Михайловне стойко неренести эту неделю, неделю тягчайшего ожидания.
И вот в воскресенье, в хмурый, тягучий день, она воняла, что вса рухнуло, даже последней соломинки у нее теперь нет. Еще никто ничего не сказал, еще не услышала она заключений специалистов, не поговорила ни с одним врачом, не побывала у профессора, а уже узнала, уловила горькую правду: "Все. Конец. Прогноз самый страшный..."
И дала почувствовать это все та же милая и славная Антонина Ивановна.
Она, как обычно, после возвращения Веры Михайловны из клиники завела с ней неторопливую^беседу, все так же ударилась в воспоминания, все/так же не упомянула ни о Сереже, ни о его брдезни, но по ее изменившемуся тону, по ее чуть напряженному, вздрагивающему голосу, по ее более, нем всегда, сочувствую' щему взгляду Вера Михайловна поняла: дела плохи.
Все эти еле уловимые изменения - недобрые признаки, ато эхо вечернего разговора АНТОНИНЫ Ивановны с Эдуардом Александровичем. Она видела, как дружно, без секретов друг от друга живут мать и сын в этом доме, анала, что Эдуард Александрович рассказывает матери все служебные новости, и по настроению, по незаметным деталям могла почувствовать хорошее и плохое.
Антонина Ивановна была Для .нее как бы передатчиком чувств и настроений Эдуцрда Александровича, его дел и его работы. Если волновался сын, волновалась и мать, и она, как ни старалась, не могла скрыть этого от внимательных глаз, от-яастороженно-чуткого сердца Веры Михайловны. Вера Михайловна не выдавала своего понимания, не показывала, что она видит: Антонина Ивановна чем-то взволнована, пытается успокоить ее, Веру Михайловну, в то время как сама неспокойна. Этот голос, этот взгляд, эта робкая полуулыбка, появившаяся впервые на губах Антонины Ивановны, - все говорило о большом, едва сдерживаемом волнении. И волнение это касалось ее. Веры Михайловны, вернее, Сереженьки, его здоровья.
И когда вечером в тот же воскресный день Эдуард Александрович как бы между прочим сообщил Вере Михайловне: "Да, завтра Борис Сергеевич просил вас подъехать. к нему", - она не удивилась этому сообщению.
Она была внутренне подготовлена к нему. Она опять вся занемела.
В этом состоянии душевного занемения она и предстала на следующий день перед профессором.
Его заключение не было менее жестким, оно было менее неожиданным. Вера Михайловна знала, откуда ждать удара, и выдержала его.
Профессор,, усадив ее напротив себя, некоторое время смотрел на нее внимательно. Глаза его старались ободрить ее, но в глубине их Вера Михайловна разглядела то же сочувствие, что уловила вчера в глазах Антонины Ивановны.
- Так что же? - спросила она не оттого, что не выдержала паузы, а оттого, что, уже предполагая результат, хотела помочь профессору,
- К сожалению, ваши йлова о тетраде Фалло подтвердились. Не знаю, от кого вы их слышали ранее, но вот сейчас их говорю я. - Он наклонился над столом, заваленным книгами, точно желая приблизиться к ней для большей доверительности. - Таких мальчиков и девочек мы называем "синими". "Синенькими", - поправился он, вероятно желая смягчить удар.
- Почему? - машинально спросила Вера Михайловна, хотя для нее теперь не имело никакого значения, как называют безнадежных мальчиков, таких, как ее Сережа.
- Да потому, - охотно принялся объяснять профессор,-потому, что они синеют, с годами наступает ей"
нюшность от недостаточности кровообращения. Синеют губы, пальцы, а потом и все тело. Живут они до четырнадцати-пятнадцати лет и меньше, причем последние два-три года уже не могут вставать.,. - Он осекся, заметив, как она побледнела, проворно встал, налил воды в стакан.
- Чем я могу помочь? - нашла в себе силы произнести Вера Михайловна.
- Ничем.
- Нет, вы скажите, чем я могу помочь ему? - повторила она.
Профессор сел рядом, положил свою мясистую руку ей на плечо.
- Ничем. Ни вы, ни я.-Он нахмурился. Видимо, беспомощность была противна его натуре.- Ничем, - повысил он голос, - Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет.
Он посмотрел на нее виновато, как будто извиняясь за вырвавшуюся фразу, встал, прошел к/столу.
- Завтра мы его выпишем. Документы и анализы получите в канцелярии.
Вера Михайловна хотела спросить, для чего ей теперь документы, но не спросил^ Поклонилась профессору и вышла из кабинета.
Глава пятая
Вера Михайловна благополучно добралась до станции Малютка. Никита довез ее и сына до Выселок. На своих ногах она вошла в дом. Молча прошла в комнату.
Молча разобрала постель. Молча улеглась на спину и будто закаменела. Ни с кем не говорила. Ничего не ела.
Только пила теплое молоко из бабушкиных рук. Она все понимала, все чувствовала, но не желала отзываться, вступать в разговоры, рассказывать о поездке и о ее результатах. Ей было ни до кого и ни до чего. Странная, незнакомая апатия и слабость завладели ею.
Она слышала, как приходили соседи и учителя. Слышала их шепот, слова Марьи Денисовны:
- Остолбенение нашло. Доктора, видать, напугали.
Чо с нонешних-то спросишь.
Вера Михайловна хотела возразить, заступиться за докторов, но тут же раздумала, потому что заступиться за докторов означало рассказывать о результатах поездки, о Сереже, о его неизлечимой болезни, о его страшной судьбе. Об этом она старалась не вспоминать, не думать.. Хотя ей сейчас было все безразлично, все равно она старалась не вспоминать.
Из Медвежьего приезжал доктор Владимир Васильевич, тот носатенький в очках, приезжала Дарья Гавриловна. Но и они ничего не добились, бера Михайловна продолжала молчать и лежать, отвернувшись к стене.
Появлялся директор. Учителя. Председательша.
А однажды Вера Михайловна открыла глаза и увидела перед собой Софью Романовну.
- Вам привет,-сказала она и не узнала своего голоса.
- Спасибо. Ну как они там? Как Антонина Ивановна?-заговорила Софья Романовна.
Но Вера Михайловна не ответила, снова прикрыла глаза,
Неизвестно, сколько бы она еще находилась в таком отрешенном состоянии, если бы не Сережа. Как-то она лежала в полузабытьи и вдруг почувствовала его ручонки на своей щеке.
- Мам,-произнес он, заметив, что у нее задрожали ресницы. - А что говорят, будто ты из-за меня захворала? Ведь я ж хорошо себя вел.
- Хорошо, сынок.
Вера Михайловна ощутила вдруг теплоту внутри.
Она появилась где-то в глубине и стала расплываться по всему телу, как чернила по промокашке.
- Хорошо, Сереженька,-повторила Вера Михайловна, чувствуя, как отогревается, словно после мороза у раскрытой печи.
- Мам, - прошептал Сережа. - Вставай, а то я тоже заболею.
Она увидела его большие взрослые глаза, полные боли и неподдельного сочувствия, подумала: "Он еще наболеется. Зачем же еще теперь..." И встала. И принялась ходить по дому. А назавтра, по ее настоянию, Никита отвез ее в школу. И она провела урок. Потянулась привычная жизнь. Работа. Дом. Хозяйство. В доме теперь было особенно тихо. Ни смеха, ни громких разговоров. И темнее. Вера Михайловна задергивала занавески, а в комнате повесила тяжелые шторы. Теперь она совершенно не могла выносить Сережиного взгляда. Все ей казалось, что он смотрит на нее с укором и ждет помощи, будто все разумеет и спрашивает: "Что же вы, ждете, когда я умру? Почему же вы не действуете?"
И еще она не. могла смотреть, как он замирает, вслушиваясь в свою болезнь.
Не то чтобы у Веры Михайловны не хватало сил для борьбы за сына, не то чтобы она была по натуре хлипкой и малодушной,-дело было в другом. Она поняла, что соломинки больше не существует, ухватиться не за что, надежды нет. Особенно ее поразили слова профессора: "Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет". Они вырвались, как крик души. Они оглушили Веру Михайловну, пронзили ее сердце насквозь. Они завели ее в тупик. Можно было бы, конечно, поехать в другой город, в другую клинику, но зачем? Чтобы снова услышать... Нет, быть может, этих слов там не скажут, но помочь не помогут. А ре"
