— Есть, товарищ майор! — гаркнул Пащенко. Прошли еще немного.
— Знаете, — Тоська остановилась. — Я с вами сегодня в кино схожу… а больше вы меня не приглашайте. Ладно?
— Это почему?
— А так, — строптиво вздернула брови Тоська. — Не приглашайте — и все.
Витя вдруг ловко схватил ее за ухо.
— Во-первых, — грозно сказал он, — отставить выканье! Во-вторых… попробуй не пойди. Вот прикажу Пащенко — он у тети Поли всех куриц перестреляет.
— Пустите! — покраснела Тоська.
— Что-что?!
— Ну… пусти!.. Какой прямо…
— Я такой! — похвастался Витя. — Я знаешь какой… Тоська — ну! — подтолкнул он ее. — Что подумала-то?
— Да ладно, — отвернулась Тоська, смущенная тем, что он разгадал ее мысли.
Конечно, она пошла с ним и на другой день. Витина простота и веселость растопили Тоську. Да и не только в этом было дело. Тоська не хотела сама себе признаваться, но разве вчера, когда вошли они в клуб, охраняемые верным Пащенко, не испытала она гордости, не почувствовала себя счастливой?
…Возвращались они поздно, той же печальной дорогой, по которой шла она когда-то с Тимой Дашкевичем. Но печалиться и вспоминать не было времени — не давал Витя.
— Пащенко! — полуоборачиваясь, кричал он. — Сколько мы с тобой земель прошли?
— Ого, товарищ майор! — откликался из-за спины Пащенко, по ночному времени не соблюдавший дистанции. — Считайте, от Волги до самой Шпрее.
— А встречали мы где-нибудь таких девушек, Пащенко?
— Никак нет, товарищ майор, не встречали!
— Ах, Тосенька! — Витя на ходу обнимал ее за плечи. — Будешь ждать меня?
— Витька! — вырвалась она. — Ты контуженый что ли?
То, что он обнимал ее при Пащенко, как бы окрашивало законностью, семейностью их отношения. И Тоська, так же по-семейному, поддразнивала Витю:
— А Клавочка из Усть-Каменогорска? А медсестра? Тоже ждут?
Оля Вязова показывала Тоське не только Витины фотографии: были в ее альбоме также белобрысая девочка с тонкими косичками, которая, по словам Ольги, ждала брата в далеком городе Усть-Каменогорске, откуда они приехали; и еще одна — стройная медсестра, в аккуратно подогнанной гимнастерочке…
— Уй-ю-юй, Тося! — стонал он, хватаясь за голову. — Ты кому поверила-то! Девчонке! Она же врала все, хвасталась! Пащенко! Скажи — была у меня когда-нибудь медсестра?
— Никак нет, товарищ майор! Никогда не было, — с готовностью свидетельствовал хитрый Пащенко.
И Тоська понимала: была, была медсестра. И девочка в Усть-Каменогорске — тоже. Но сейчас они казались ей такими же далекими и неправдоподобными, каким лишь несколько дней назад казался и сам Витя.
На третий день в кино они не пошли. Просто гуляли допоздна, а потом, отослав спать Пащенко, целовались в узком заросшем густой травой проулочке, между огородами Вяловых и однорукого деда Игнатия. Вернее, Витя целовал притихшую Тоську. Целовал ее глаза, щеки, гладил волосы, шептал нежные слова. Тоська не сопротивлялась. Только низко опускала голову, не очень решительно пряча губы. Но Витя, в конце концов, нашел и губы.
Чуть бы раньше распрощаться ей с Витей в этот вечер. Но неопытная Тоська перестояла какие-то минуты, и Витино нетерпение сыграло роковую роль. Поцелуи его становились все длинее, настойчивее, он все крепче прижимал ее к себе — так, что ей уже больно стало, — и вдруг, тяжело задышав, Витя попытался уронить Тоську в траву. Упасть им не дал плетень. Тоська успела крутануться, плетень попал ей под спину, затрещал, качнулся, но выдержал. Тоська молча рвалась из Витиных рук, но объятия его были железными, он, как сумасшедший, целовал ей шею, перегибал Тоську пополам, и она чувствовала, что вот-вот или дряхлый плетень этот не выдержит, или они кувыркнутся через него в картошку.
Тогда Тоська откинулась еще, насколько смогла, высвободила руку и ударила острым кулачком в горячие Витины губы.
Немедленно она получила сдачи — у Вити была прекрасная реакция. Он так оглушительно залимонил ей по уху, что накрахмаленный Тоськин беретик улетел куда-то в огород.
Они остановились друг против друга, прерывисто дыша, как подравшиеся мальчишки.
Первой подала голос Тоська.
— Достань берет, — сказала она.
Отрезвевший Витя покорно перелез в огород. Пошел было в глубь его, но вернулся и сунул Тоське фонарик:
— Посвети.
На Тоську напал какой-то нервный смех. Она зажимала рот, чтобы громко не захихикать, и нарочно светила не под ноги Вите, а в тощий его, общелкнутый галифе, зад. Смех тряс ее изнутри, колотил, луч фонарика прыгал, но Тоська упорно возвращала его на место.
Витя долго шарился по картошке, нашел-таки берет, принес его, выколотил о колено.
— Дура! — сказал он с обидой. — Дура!.. Меня же там каждый день… каждый час убить могли!..
В дрожащем голосе Вити послышались ей слезы — и маленькое торжество вспыхнуло в Тоськи ной душе.
Она прилепила на голову беретик, повернулась.
— Тося, — тронул он ее за руку. — Ну, что ты, в самом деле… Мне ведь завтра уезжать…
Она пошла. Пошла, понимая уже, что делает, может быть, непоправимое, но ее опять несло, и она не могла себя пересилить.
Утром Витя уехал.
Провожали его до станции отец, Максим Филаретович, мать и сестренка. Пащенко нес следом чемодан.
Пока они шли вдоль улицы до поворота, Витя дважды оглянулся. В третий раз он остановился закурить, повернулся, как от ветра, и долгим прощальным взглядом посмотрел на Тоськин дом.
Тоська сидела на чердаке, глотая слезы, глядела на все это сквозь дырку в рубероидной кровле. Она не спала ночь. К утру, как в романах, окончательно влюбилась в майора Витю и нещадно исказнила себя. Боже ты мой, что за характер у нее такой противный! Что она строит из себя? Какой еще неземной любви, какого принца ждет здесь — на 2-й Крайней улице, в сорок пятом, все еще не мирном году?! Вот он — ее принц, сокол ясный, дурак бешеный! — уходит на другую теперь войну, где его в любой час могут убить.
Ей хотелось бежать за ним, повиснуть на шее, облить слезами китель, не отпускать…
Она корчилась от подступавших рыданий и пихала в рот кулаки, чтобы не закричать в голос…
Какую шутку сыграла с ней жизнь, Тоська поняла через несколько дней, когда острый приступ влюбленности отпустил ее и она помаленьку успокоилась. К ней пришла четкая, грустная мысль: после того, что случилось в последний вечер, она для Вити никто. А между тем — для всех Тоська уже была его невестой. Опять невестой.
Зачастила к ним в дом Семеновна. Без конца они шушукались с матерью — похоже, обсуждали будущую Тоськину жизнь с Витей.
Женщины на улице заговаривали с ней о Вите.
На работе, куда дошел слух о Тоськином «счастье», ее прямо спрашивали: «Ну, что твой майор пишет? Скоро там самураев-то добьют?»
Груз этот оказался потяжелее того, который свалился на нее после гибели Тимы. Тогда ей сочувствовали. И ждали с интересом: кого же изберет Тоська? А не дождавшись, опять сочувствовали: вот несчастная девка — как ее жизнь-то подкосила.
Теперь же она была счастливой избранницей героя. За каждым шагом ее ревностно следили, и язвительная песенка с переиначенными словами: «Не успел за туманами догореть огонек — на крылечке у девушки уж другой паренек», — могла зазвучать про нее.
Тоська злилась: хоть бы правдой все это было, а то… Он там, поди, и думать про нее забыл, утешился давно с очередной медсестрой. А она тут… ходи стреноженная.
Но ни матери, ни Семеновне не могла же рассказать Тоська о том, как простились они с Витей.
Рассказала она подружкам — не выдержала. Хотя и с ними откровенничать не любила.
Надя, успевшая за последний год побывать замужем, развестись и как раз в этот момент презиравшая всех мужчин, возмутилась:
— Да плюнь ты на него! Все они хорошие! Подумаешь, герой какой заявился!
— Ну, плюну — а дальше? Этим всем не вдолбишь. Верка завистливо вздохнула:
— А я бы поддалась. Ей-богу, поддалась бы. Такой парень….
— А он бы тебя взял да бросил, — сказала Надя. — А! — махнула рукой Верка. — И так бросил бы, и не так бросил бы! Лучше уж так.
— Как — так? С лялькой, что ли?
— Ну, и хотя бы, — Верка возбужденно вскочила: — Эх, снег будет, и буран будет, дочка сына принесет — хулиган будет…
— Может, напишет еще… Подожди… — нерешительно сказала Надя.
— Дождешься, — Тоська отвернула расстроенное лицо. — Ведь курам на смех! Невеста без места… А попробуй скажи: идите вы с вашим Витей! Заплюют! Мамочка родная первая проклянет…
В невестах майора Вити суждено было Тоське проходить до тех пор, пока летом сорок шестого года Витя не приехал домой окончательно.
Приехал Витя не один, привез жену — высокую, полную, очень красивую женщину, похожую на артистку. Она и на самом деле была артисткой из Ленинграда — там ее Витя окрутил. Или — она его. Как, почему оказался он после Дальнего Востока в Ленинграде, никто не знал. Витя даже матери этого толком не объяснил. Семеновна ходила пришибленная, стеснялась убогой своей избушки, не знала, как ей ступить, что сказать при такой шибко интеллигентной снохе. Она имени-то ее мудреного сразу не запомнила и в разговоре с соседками Витину жену называла «она», «артистка»…
