— Почему вы не указали в вашей заметке, что вагоны поставлены на городскую линию? — спросил Степан.
— Забыл… Впрочем, сей криминальный факт не ускользнул от зоркого глаза общественности, в вашем лице прежде всего.
Наградив Степана этой шпилькой, Нурин отправился в рейс по городу.
— Жулябия! — сказал Гаркуша. — Он же указал в заметке линию, а потом позвонил корректорше, чтобы линию вычеркнули. Мабуть, договорился со своим кумом Пеклевиным.
— Чтоб не дразнить гусей, — уточнил Одуванчик. — Но если бы ты послушал, Степка, что говорят о твоей заметке в Слободке! Восторг и упоение.
О заметке говорили не только в Слободке, но и в городе. Степан заметил, что Шмырев стал с ним еще любезнее, и не один Шмырев, впрочем. Но через два дня наступило отрезвление. Степана вызвал в свой кабинет Наумов, протянул ему телефонную трубку и предупредил:
— Это Абросимов.
— Опять тебя, Киреев, ругать буду, — сказал Абросимов. — Что ж ты так плохо работаешь? Все тебя носом тыкать надо… Благословил Пеклевина дубинкой, бюрократом в печати назвал, а он и не качнулся. Опровержение на твою заметку в горкомхозе пишут, а тебе наплевать. Ручки в кармашки, да и пошел дальше.
— Горкомхозовцы говорят, что неисправна ветка, которая связывает городскую и слободскую линии. Они говорят, что нельзя перебросить новые вагоны в Слободку. Ремонт ветки потребует недели две-три…
— А ты что думаешь насчет ветки? — Поняв по молчанию Степана, что никаких мыслей относительно ветки у репортера Киреева не имеется, Абросимов сплюнул, что ясно было слышно по телефону: — Тьфу, японский бог! Да что ж ты бюрократам веришь? Неужели не додумался ветку своей рукой прощупать, полную ясность установить? Ветка не на Луне, а тут же, в городе, за пятак доехать можно… Ишь какой! Драку поднял, пеклевинских молодцов взбаламутил, а сам в кусты. Здорово! Нет, ты вагоны в Слободку дай, рабочее спасибо заработай, тогда и будешь молодец! — Он резко закончил: — Газета дело начала, газета и должна до конца довести, авторитет нажить. Все!
Положив трубку, Степан оторопело взглянул на редактора.
— Опять вам влетело? — спросил Наумов. — И не только вам, но и мне. Что будем делать?
— Еду на ветку… хотя ничего не понимаю в трамвайном деле.
— Я понимаю не больше вашего… — усмехнулся Наумов. — Поезжайте хотя бы для того, чтобы проветрить мозги.
Степан отправился проветривать мозги.
Одуванчик охотно ввязался в эту историю:
— Я с тобой, Степка. Без меня ты ничего не сделаешь, потому что ничего не знаешь. Кстати, от трамвайной ветки недалеко до «Красного судостроителя», а мне нужно повидаться с Мишуком Тихомировым. Поехали!
По дороге Одуванчик с обстоятельностью старожила рассказал Степану о соединительной ветке. Некогда существовало сквозное движение по обоим участкам городской железной дороги. Можно было без пересадки по одному билету проехать от самого дальнего домишки Слободки до центра города и до базара. В годы разрухи, когда трамвай вообще не ходил, ветка, соединяющая слободскую и городскую линии, пришла в негодность, ее не отремонтировали, и обе линии остались разобщенными. Совершенно понятно, почему горкомхоз не спешит отремонтировать ветку: он не хочет снижать доходность трамвая за счет беспересадочных билетов. Жители Слободки дважды переплачивают на каждой поездке, жалуются, но все остается по-прежнему.
— В последний раз я проезжал по ветке еще на заре туманной юности, — сказал Одуванчик. — Интересно, что с нею стало…
Они вышли из вагона и отправились пешком вдоль ветки, проложенной по берегу бухты. Жалкая, унылая и угнетающая картина! Путь зарос подлинно тропическим бурьяном, с которым не смогли справиться даже всеядные козы местного населения, шпалы — гниль, труха. Один кусок рельса исчез…
— Вот мельница, она уж развалилась, — деловито сказал Одуванчик. — Сегодня очень жарко. Давай хлебнем воды. Вон за тем домиком есть приличная киоска.
— Подождет твой киоск женского рода.
— Нехай так…
Друзья присели на лавочке у ворот домика, на берегу бухты.
— Похоже, что Пеклевин прав, как ты думаешь? — сказал Степан.
— Дело неясное… Но неужели трудно поставить рельс? Пара пустяков.
— Предположим, но выдержат ли шпалы?
— Что мы знаем?.. — пробормотал поэт, вглядываясь в вагон, мирно кативший по слободской линии. — Постой, постой! Кажется, вагон ведет Харченко, он же Шило, Око и Усатый. Определенно он! — Одуванчик вскочил, размахивая тюбетейкой: — Товарищ Харченко, дай стоп!
Харченко? Герой Труда Харченко? Степан раз-другой мельком видел его в редакции, читал заметки о работе городского транспорта, подписанные Усатым, и о городских непорядках за подписью «Око» и «Шило». Но чем он может помочь сейчас?
Тем временем Харченко остановил вагон на перегоне, спрыгнул на землю и присоединился к репортерам, держа съемный медный рычаг контролера в руке. Это был пожилой мужчина с лицом солдата времен Севастопольской обороны — скуластый, сероглазый и красноусый.
Выслушав Одуванчика, он сказал немногочисленным пассажирам:
— Вагон пока дальше не идет… Надо побачить ту паршивую ветку своими глазами.
Слобожане, ехавшие в город, посыпались из вагона; они тоже решили посмотреть «ту паршивую ветку». У южан ради компании всегда найдется свободная минутка.
Вагоновожатый зашагал сквозь заросли бурьяна, Пиная рельсы.
— Разве это рельсы? — спрашивал он Одуванчика после каждого пинка. — Это же чистая ржа, чтобы ты знал!
— Ты смотри лучше, смотри лучше! — кричал Одуванчик и тоже рьяно пинал рельсы. — Смотри лучше, а не лишь бы абы…
— Что за вопрос! — шумели пассажиры, уже разобравшиеся в деде и остро заинтересованные в положительном исходе консилиума. — Это только сверху ржа, а в середке железо дай тебе бог.
— Будь они прокляты в горкомхозе! — отдуваясь, сказал Харченко и вытер лоб пестрым платком. — Чтобы по таким рельсам не провести три вагончика для Слободки! Удивляюсь на тот шум. Тоже мне Перекоп!
— Ты проведешь? Да или нет? — цепко спросил Одуванчик.
Вагоновожатый уклончиво ухмыльнулся: мол, ищи дураков рисковать.
— Кто же проведет? — обиделись пассажиры. — Герой Труда, товарищ Харченко не проведет? Кто же тогда проведет? Ваша бабушка, извиняемся за нахальство?
Сердце вагоновожатого не устояло перед нажимом лестного общественного мнения.
— Берусь! — с величественным жестом заявил он. — Проведу назло Пеклевину. Только рельсу поставить нужно, шпалы пересмотреть. То дело не мое, а путейцев. Чуешь, Колька? После смены зайду до редакции. Будь здоров, не кашляй!
Трамвай покатил дальше. Какой-то парень крикнул репортерам с задней площадки:
— «Маяк», даешь вагоны в Слободку!
— Все это так, — сказал Степан. — Но что будет дальше?
— Не представляю! — рассмеялся Одуванчик. — Ты напишешь в «Маяке», что ветка выдержит тяжесть вагонов и что ее только надо чуть-чуть подремонтировать. Пеклевин пришлет на ветку комиссию, и она расшибет газетную заметку в пух и прах. Потом начнется капитальный ремонт ветки и будет закончен, когда мы начнем путаться ногами в своих несколько отросших бородах… А ты? Что ты думаешь сделать?
— Сяду на горкомхоз верхом, буду требовать быстрого ремонта. Хорошо бы подстегнуть горкомхоз рабкоровскими заметками!
— Это мысль! Идем!
— Куда?
— На завод, к Мишуку. Он, должно быть, Ждет меня. По сначала выпьем воды. — В тени, под навесом киоска, Одуванчик пожаловался Степану: — Несчастье на мою голову этот Мишук! Опять перестал ходить на собрания рабкоров, перестал писать. Тебе ничего не говорил о нем Борис Ефимович? Я просил его поручить Мишука кому-нибудь другому… Может быть, тебе.
— Здравствуйте! Почему это?
— Просто потому, что у нас с ним ничего не получится. Когда Наумов дал мне на воспитание этого гения, я прежде всего прочитал ему мои стихи. С тех пор он относится ко мне критически, мои советы для него не закон… И, собственно говоря, почему ты отказываешься? Конечно, ты работаешь много, но у тебя нет никакой комсомольской нагрузки. Возьми Мишука — ты возненавидишь жизнь…
От берега бухты по короткой Заводской улице они прошли к воротам «Красного судостроителя».
— Этот со мной, дядя Ося, — мимоходом сказал Одуванчик старику сторожу, и друзья очутились на территории завода.
Завод… Надо признаться, что он очень не понравился Степану при первом знакомстве, тем более что знакомство состоялось после гудка, когда завод, работавший в одну смену, уже затих, обезлюдел и казался сумрачным, заброшенным. Эти закопченные корпуса, стоявшие вдоль главного заводского проезда с открытыми воротами, со стеклами, выбитыми или такими грязными, что, вероятно, сквозь них не мог пробиться свет, эта железнодорожная колея, заросшая травой, со скатами колес, почему-то брошенными у насыпи, эти кучи мусора у цеховых дверей, — все напоминало о том, что предприятие находится отнюдь не на подъеме.
