После перевыборов Юрьев с виду ничем не переменился, и казалось, и в образе жизни его ничто не изменилось. В кабинете парткома он бывал редко. Все в той же полинялой спецовочке, тучный, задыхающийся, он днями пропадал в цехах. Постороннему человеку могло показаться, что новому секретарю нечего делать. Юрьев бродил по заводу неторопливо, как на прогулке, к нему тянуло подойти поболтать, к нему обращались на каждом шагу. Никто, разговаривая с ним, не чувствовал, что Юрьеву некогда, что его где-то ждут, что у него есть другие дела. По вечерам он ходил в гости; при всей своей деликатности в гости он напрашивался почти беззастенчиво, особенно к людям, которые его почему-либо интересовали. В гостях никаких служебных разговоров Юрьев не признавал, он рассказывал всякие смешные истории, — а знал он их великое множество, — пел шуточные частушки, и приглашали его охотно. А в последнее время даже отбоя не было от приглашений. Многих из членов парткома он приохотил ходить по домам. Кое-кто считал, что партком стал работать хуже, заседаний стало меньше, а те заседания, которые были, заканчивались слишком быстро. Оказывалось, что обо всех спорных делах каждый из членов парткома накануне говорил с Юрьевым. Но в самом парткоме стало куда многолюдней, деловитей и веселее.
Когда Лосев зашел в кабинет, Юрьев сидел бочком на краю стола, болтал короткой и крепкой ногой. Вокруг него толпились строители в закапанных мелом спецовках; еще не утихший смех бродил по их лицам.
— …А бывает, что заест начисто человек всю свою жизнь и так до самой пенсии не выявит свое назначение, — говорил Юрьев, продолжая улыбаться, — так что вы очень чутко подходите. Может, кто помнит, работал у нас в отделе труда Дровняков, заместитель начальника.
— Это которого Бревняковым звали? — подсказал кто-то.
— Он, он, его еще и Вредняковым звали. Людей не любил, дремучий такой чинуша, желчный человечек. И вот случись же с ним такое. Однажды забыл кто-то у него на столе образчик глины. Взял он, значит, эту глину и, обдумывая очередную свою бумажку, в этакой рассеянности вылепил фигурку. Хотел смять да в корзину бросить, как тут кто-то из сотрудников скажи, что фигура симпатичная, отобрали у него, и девушки поставили к себе. Потом кто-то из них принес Дровнякову пластилин и попросил для смеха еще одну такую вылепить. Он вылепил и сам удивился, перепугался даже. А из остатка сделал портрет своего начальника, да еще в карикатурном виде. Тут уж не до смеха, когда такое из-под рук выходит. Он и в мыслях себе критики не дозволял. Пальцы лепят, а сам ужасается. В полную растерянность впал человек. Но остановиться уже не может; побежал, сам купил пластилину — и пошел, и пошел. Сейчас он в мастерской у одного известного скульптора работает. Вполне передовой художник из него получается. А не случись с ним такого, остался бы бюрократом, и мучились бы мы с ним до сегодняшнего дня, — заключил под общий смех Юрьев.
«Черт знает что! — подумал Лосев, смеясь вместе со всеми. — Развел какую-то комедию».
— Нет, нет, — сказал молодой крановщик, — есть совсем бездарные личности, начисто бездарные.
Юрьев покачал головой;
— Нет таких. Каждому свое место можно найти.
— Место! Если бы на это место билет при рождении давался, — заметил крановщик.
Лосев подошел к столу и, строго взглянув на рабочего, сказал;
— Если каждый будет подыскивать для другого место или заниматься проверкой, то работать некому будет! — и укоризненно покачал головой.
Крановщик крякнул и резко сказал;
— Вы же не знаете, о чем мы…
— Ничего, ничего… — пробормотал Юрьев, но разговор разладился, и то веселое оживление, каким были полны люди, погасло. Юрьев слез со стола, сел в кресло. Вскоре все разошлись, оставив Лосева наедине с Юрьевым.
— Не понимают люди. — сказал Лосев. — Это в комсомольском комитете еще туда-сюда. А в парткоме так несерьезно вести себя! — И он неодобрительно покачал головой.
Юрьев провел рукой по лбу, словно отгоняя худые мысли.
— Партийная работа — дело серьезное, но жизнерадостное… Шутка делу не помеха.
Видно было, что ему не хотелось спорить с Лосевым, он как-то конфузливо и ловко уклонялся от спора, который, вероятно, казался ему бесполезным. Доброе, рыхлое лицо его погрустнело. Он положил большие руки на колени и сидел выпрямившись, как сидят перед фотографом.
Лосев просил оставить Малютина на заводе.
Отказывать в чем-нибудь людям Юрьев не умел, и самое трудное в его работе здесь, в парткоме, была борьба с собственной добротой. Застенчиво посапывая коротким носом, зажатым между рыхлыми щеками, он добросовестно перебрал доводы Лосева. Незаметно они превратились у него в нечто настолько несущественное, что он сам удивился и развел руками. И, словно не желая ставить Лосева в неудобное положение. Юрьев признал, что не настаивает на Малютине, но ведь кого-то комсомольцы обязаны послать.
— Вот как его жена к этому отнесется? Вот это серьезно, — размышлял вслух Юрьев.
Лосев знал, что Малютин недавно женился, и даже видел однажды его жену. Поэтому он сказал:
— Да, насчет молодой жены они, черти, не подумали, не посоветовались со мной. Формалисты. Жалко, жалко мне парня, — с чувством сказал он. — Я ему с комнатой помог, и вообще… — Он махнул рукой; разве, мол, все расскажешь!
— Я ее плохо знаю, — раздумчиво сказал Юрьев. — Кажется, девушка симпатичная, восторженная.
— Правильней им было бы выдвинуть из состава комитета, — строго сказал Лосев. — Собственным примером, так сказать… Кто у них там? Да хотя бы Сизову Веру Николаевну. Грамотный инженер, одинокая, энергичная.
Юрьев опустил глаза.
— Можно и Сизову, — вяло согласился он. — Только не понимаю, почему Сизову лучше, чем Малютина… Все можно, можно и нас с тобой послать…
— Пошлют — и поедем, — весело и нагло подмигнул Лосев. — А пока что за план требуют с кого, с Шумского? Нет, с нас требуют. Все же принцип единоначалия вышестоящие органы не зря подчеркивают…
— А если бы мне лично предложили поехать… — начал Юрьев, подняв брови, собираясь сказать что-то смешное, но ничего смешного не сказал. — Да, принцип единоначалия — это правильно, — пробормотал он.
На деликатных людей наглость действует обезоруживающе. Лосев это знал и, не стесняясь, нажимал на Юрьева, расписывая трудности своей работы, жалуясь на нехватку кадров. Намекнул на то, что Малютин племянник Логинова, и следует к такому человеку, как Логинов, проявить чуткость. На это Юрьев тяжело вздохнул и как-то смущенно заморгал, но смолчал. Для Лосева дело заключалось уже не столько в Малютине, сколько в той неожиданной твердости, «косточке», которую он почувствовал за внешней мягкостью Юрьева.
«Этак и зубы обломать недолго», — встревоженно подумал он, понимая, что придется отступить, и сделать это надо расчетливо, не в качестве побежденного, а обиженного, так, чтобы впоследствии можно было сослаться; «Помните, я предупреждал, когда посылали Малютина!» У Лосева было правило: для того чтобы иметь достижения, надо показывать свои трудности. С этой стороны разговор с Юрьевым хотя и не принес результата, но был небесполезен.
Лосев уже собрался уходить, когда Юрьев остановил его.
— Кстати, насчет Сизовой. Зря ты зажимаешь ее предложение.
Он сказал это, прощаясь, как бы между прочим, и Лосев безмятежно усмехнулся: «Какая ерунда». Но ощущение было такое, будто он наткнулся на стальное острие. За тучным добродушием Юрьева обнаружился вдруг металлический каркас, опасная и умная сила. И, только выйдя на улицу, Лосев понял, как он влип. Раскрылся, раскололи, как орешек. Попался в ловушку с этой проклятой Сизовой. Не как-нибудь, а «зажимаешь». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Юрьев-то, оказывается, все вызнал. А может быть, Сизова успела нажаловаться ему? Вряд ли. Сизова не из тех, кто, чуть что, бежит в партком. Не тот характер. Это сам Юрьев. Кто знает, что еще ему известно? События дня слились в одно чувство непрочности, томительности, шаткости благополучия, казалось, такого незыблемого.
Это была всего лишь минутная слабость. Немедленно, как после грозового удара, заработали приборы защиты, приспособленные, натренированные регуляторы мозга, взвешивая, оценивая, придумывая новые комбинации, новую тактику, взбадривая силы рассудка… Нет, виновата только Сизова. Она постаралась изъять Малютина как союзника Лосева. Теперь она копает под самого Лосева. Простодушный чудак, он полагал, что имеет дело с благородным человеком. Ну, хорошо же! Будем действовать иначе. В конце концов объявлен шах, не больше. Надо играть умнее, и только. Постепенно все приходило в порядок. Но чувство доселе непривычного страха уже поселилось в душе Лосева. Страх был маленький, почти неощутимый, но он был.
