— Не понимаю, — твердо ответил он на ее вопрос.
— Разве вы не получили двух моих писем, одного за другим неделю назад?
— Нет, не получил. И не мог даже получить.
— Почему не могли?
— Неделю назад меня здесь даже и не было.
— Как не было?.. Где же вы были?
— Ездил судиться за обвал в шахте с человеческими жертвами.
— Судиться… За обвал… в шахте? — медленно повторила она. — Как же это вышло?
— Да, судился, как и полагается это, и приговорен отбывать наказание в Ростове, куда я должен буду ехать… Вот видите, приготовился как раз перед вашим приездом укладывать свой чемодан.
Это было придумано им внезапно, даже, пожалуй, неожиданно для себя самого, но он увидел, что это возымело нужное действие: вид у Елизаветы Алексеевны стал ошеломленный.
— Я приехала к вам, — проговорила она сразу упавшим тоном, — а вы… Как же это так вышло?.. Почему же вам не передали моих писем?
— Не знаю… Совершенно ничего не знаю об этих письмах… А что я начал укладываться, то вот, — и он снова показал глазами на раскрытый свой чемодан.
— Я вам писала, что приняла решение приехать к вам, — резко сказала она. — Меня не пропускал там какой-то стражник в воротах, или кто он такой, не знаю, — но я сказала…
— Да, посторонних людей не пропускают, — вставил Матийцев.
— Но я сказала, что я не посторонняя, а ваша невеста!
Это вышло у Елизаветы Алексеевны сильно, и Матийцев сидел пораженный. Что-то случилось с нею там, в отцовском старом деревянном доме с антресолями, но что именно? Опять мелькнул в памяти корнет-кирасир с теннисной ракеткой в руке, но ведь было там на площадке около дома и еще несколько молодых людей, только в штатском… По случаю Пасхи пальцы Лили были тогда в краске для яиц… Кто был причиной такого неожиданного для него поступка Лили?.. У нее есть отец, мать, братья, как он узнал тогда в Воронеже; с их ли ведома или не спросясь их поехала она к нему одна, в Голопеевку? Затолпилось сразу столько вопросов, что тесно от них стало в голове Матийцева…
— Что с вами случилось? — спросил он ее уже как бы не от себя лично, а в силу нового своего участья к людям, которых жаль, если они страдают, кто бы они ни были, все равно.
— Как «что со мною случилось»? — резко спросила она. — Этому стражнику здешнему я сказала правду.
— Правду?.. То есть как именно правду?.. Невеста — это невеста, а вы?.. — непонимающе бормотал Матийцев.
— Но ведь вы должны были получить мои письма? В конторе здесь, или как это у вас называется?
— Вы думаете, что они попали в мое отсутствие в контору и там… Что там могло с ними случиться? Просто валяются где-нибудь в столе, и о них забыли.
— Если даже так, то почему вы о них не справились?
Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.
— Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, — как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, — и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе… Может быть, они пропали по дороге?
— Может быть и так: пропали в дороге, — вдруг согласилась она. — Но вот… я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!
— Увы! — почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев. — События сложились так, что приходится отрицать даже это… Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой «Наклонная Елена», а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.
— Ка-ак так уволены?
Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, — он же продолжал, как начал:
— Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.
— Вы… вы это серьезно? — спросила она тихо.
— Совершенно серьезно, — подтвердил он.
— Почему же вы… почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?
Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.
Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, — московскую и воронежскую, — и даже поднес руку к галстуку.
Она же сказала:
— В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот… Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!
И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.
Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: «Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!» — хотя никаких извозчиков здесь и не было.
Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.
— Это кто же это такая? — спросила она.
— Это… моя невеста, — ответил с запинкой Матийцев.
— Какая богатая! — умилилась Дарьюшка.
— Богатая или нет, не знаю… Но красивая.
— Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!
И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:
— Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?
— Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию… Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо… Поэтому готовьте-ка обед, — так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!
И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.
Ни отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.
Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове… Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?
Никого не было рядом с ним — он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: «А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог».
Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее — «важной персоне», представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить «важную персону» перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды…
Ведь неизвестно было ему, — может быть, Лиля его любила, как-то по-своему, втайне, как подсказывала ей ее натура. Говорила же она, что решение выйти за него замуж приняла, когда у нее болела от ушиба рука, то есть когда ее тоже, так выходит, «хлопнуло», а подобные решения, — он знает это и по опыту своего отца и по своему личному, — самые верные и самые прочные.
Она приехала к нему, приняв прочное решение, а перед приездом писала ему об этом решении… Однако как установить, писала или не писала? Почему она сразу же согласилась с ним, когда он сказал, что письма ее, может быть, и не дошли до Голопеевки, — пропали в дороге?.. Да и что именно могла она написать и каким тоном? Опять тем же шутливым, как прежде? Но ведь слишком серьезен был шаг, какой она решила сделать, чтобы тон этих писем был шутлив. Да, наконец, ведь и в ней самой, когда она появилась внезапно в его квартире, ничего шутливого не было. Она как бы с первых же слов заявила ему, что шаг ее был опрометчив, что она не рассчитала и этот прыжок из Воронежа в Голопеевку, как не рассчитала прыжок через канавку в своем саду… Она появилась уже с готовой болью в душе, быть может, ничуть не меньшей, чем боль в левой руке, о чем она ему говорила… И как стремительно исчезла, чуть только он сказал, что уволен! Даже и не простилась с ним, как за час до ее прихода он сам с Безотчетовым! Просто будто два резиновых мяча встретились в воздухе, ударились один о другой и разлетелись в разные стороны…
