Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести

«Исходным толчком к созданию произведения было размышление о связи между людьми. Я решил взять самую, казалось бы, простую, самую элементарную связь, можно сказать, ядро человеческих отношений: он и она. Меньше, дробнее связи не бывает. Я хотел посмотреть, как она сложна, трудна, как порой неустойчива. Почему?.. Я сам пытался думать и заставить думать читателя. Человеческие отношения — область сложнейших вопросов. Потому что от одной молекулы таких отношений тянется ниточка к более сложным взаимоотношениям: личность и коллектив, коллектив и личность (это ниточки разные). Кончаются эти отношения всечеловеческими. И я уверен, что где-то есть общие законы таких отношений. Вот только как их найти?» (Лит. учеба, 1979, № 3).

В. Тендряков видит, как «зыбка и прихотлива» эта самая простейшая человеческая связь, сколько неразрешимых вопросов несет она в себе. Он ищет то сокровенное, что сохраняет эту связь, и то тайное, что разрушает. «И Павел, и Майя, и Гоша носят в самих себе затмение». Писатель предупреждает, что «нравственное затмение может случиться с каждым. И мы должны быть бдительными к самим себе» (выступление в пед. ин-те им. В. И. Ленина, 1982).

«Конечно, хочется открыть еще не открытое, разглядеть те закономерности, по которым строятся человеческие отношения», — признавался писатель (Лит. газ., 1976, 19 мая).

Прочтение повести критиками оказалось чрезвычайно разноречивым. Одни рассматривали ее как повесть о «вере и религии», другие считали, что Тендряков исследует «благополучны ли благополучные», или как проходят люди «испытание достатком», третьи однозначно утверждали, что это повесть о любви, доказывали, что в центре внимания писателя «духовный вакуум» и «треугольные страсти» героев… Решался вопрос, удалась ли писателю-«деревенщику» «городская» тема.

«Непослушный автор шагнул еще дальше, в третий этап, уже не столько социально-нравственной, сколько социально-духовный», — считал А. Бочаров (Сб. «Чем жива литература?..». М., Сов. пис., 1986).

Размежевание мнений было столь значительным, что обсуждение повести пошло в форме дискуссий.

Критик В. Камянов в «Литературной газете» пишет: «Городским персонажам В. Тендрякова не хватает живого „теплообмена“ со средой, и они парят в сфере отвлеченностей, формально-логических выкладок, декоративно-торжественных фраз. Место недоосвоенной органики городского мира заступают „модели“, синтетика чувств и отношений…» Приговор критика определенен: «Эмоции, попав в тесную колбу, затребовали искусственного питания и подогрева. Началось взвинчивание тона, нагнетание той самой „холодной горячности“, которая весьма точно сигнализирует, что дело у автора не заладилось» («Страсти напоказ?». — Лит, газ, 1977, 10 авг.).

Мнение критика А. Горловского иное: «Писатель романтической, публицистической манеры, В. Тендряков спокойно говорить не может: если крик, то во весь голос, если шепот, то оглушительный. Все на пределе, все на краю пропасти… Тревожная душа писателя бьет в набат, когда встречается с человеческим неблагополучием… Все чаще Тендряков выходит за рамки своих сюжетов, потому что сами сюжеты для него всего-навсего частные случаи всемирных проблем» (там же).

Еще одна дискуссия развернулась на страницах «Литературного обозрения» — между прозаиками В. Дудинцевым и К. Икрамовым. В. Дудинцев рассматривает повесть с точки зрения столкновения религиозного и атеистического мировоззрения и считает, что «стихия художественного образа и система рассуждений, схватившись, прямо-таки вонзили друг в друга мечи». Главную героиню повести Майю В. Дудинцев хочет поздравить не с затмением, ибо оно не доказано, «а с Прозрением к ее плоскому, по, на мой взгляд, все же высоко чтимому автором мужу» (Дудинцев В. В лабиринте противоречий. — Лит. обозр., 1977, № 12).

У К. Икрамова свой подход к повести. «Тут дело в затмениях и прозрениях, которые суждено испытать каждому, кто живет жизнью духовной, кто честен перед сами собой… Новая повесть диалектична по сути своей, но пафос ее в утверждении абсолютных нравственных ценностей». Вывод К. Икрамова прямо противоположен выводу В. Дудинцева: Икрамов считает, что повесть помогает вырабатывать основные жизненные координаты. «Все происходящее в повести выражает закономерности сознания, а не случай из жизни. Закономерности эти найдены методом художественного исследования, а не сконструированы на основе рационального прогнозирования» (Икрамов К. Духовный предел Крохалева. — Там же).

Спор продолжался на страницах газет и журналов. Критики все так же придерживались крайних оценок.

«Вместо философической трагедии получилась риторическая мелодрама» (Панков А. Современник на рандеву. — Новый мир, 1978, № 6). Н. Машовец, полагающий, что писатель должен уподобиться врачу, сомневался, «сумеет ли молодой читатель извлечь из повести В. Тендрякова нравственный урок, обрести опору, так необходимую идущему сквозь семейные тернии» (Горький вкус вольности, — «Правда», 1978, 21 мая). «Автор написал повесть об идеалах, потерпевших первое поражение при столкновении с жизнью. Через горькие сомнения и ошибки движутся герои к истине…» (Ульяшов П. Будьте романтиком, но останьтесь реалистом, — Октябрь, 1978, № 5).

Некоторые литераторы ставили под сомнение и саму авторскую позицию. С одной стороны — «мораль, торчащая как жало» (И. Золотусский), с другой — писатель «прячет свою точку зрения на то, о чем он пишет. Если не любишь „разжевывать“ — изволь, выложи одни лишь аргументы» (В. Дудинцев).

В интервью корреспонденту «Литературной газеты» В. Тендряков отвечает на эти упреки так: «Да ничуть я не завуалировал. Если есть вопросы, раскрывая которые я не могу быть полностью откровенным, то мне лучше за них не браться… Скорее, меня упрекают в том, что я разжевываю, декларирую какие-то вещи. А что делать? Разве я могу оставлять недомолвки, полунамеки. Иной читатель может вывернуть все шиворот навыворот. И сделать выводы, против которых я, может быть, пытаюсь бороться всю свою жизнь…» (Лит. газ., 1979, 18 апр.).

«Нравственные оценки расставляются писателем неукоснительно — он чужд какого-либо объективизма, — но их постижение и составляет главную трудность чтения книг Тендрякова и, одновременно, едва ли не главное их обаяние» (Эльяшевич Арк. Горизонтали и вертикали. Л., Сов. пис., 1984).

И в последующие годы критика продолжала возвращаться к повести, но тон ее становился спокойнее, подход — историчнее, оценки — объективнее.

«Тендряков заражает читателя нравственно-философским напряжением за счет повышенного „достоевско-шексппровского“ строя мыслей и чувств своих героев. Своеобразной вершиной этого стала повесть „Затмение“, где философский корень извлекается из любого, сколь угодно обыденного факта жизни, где даже любовь превращена в изощренный интеллектуальный поединок…

Вообще говоря, повесть „Затмение“ представляется наиболее „тендряковской“ из всего написанного писателем, вобравшей в себя все предыдущие и последующие особенности его прозы, со всеми ее достоинствами и недостатками. Автор блеснул здесь несомненным изобразительным мастерством…

Задумав ее, судя по интервью, опубликованному в „Литературной учебе“, как монографическое исследование „простейшей“, элементарной человеческой связи между „он“ и „она“, Тендряков устремляется с этого плацдарма на энциклопедическое осмысление связи „всего со всеми“…» (Сердюченко В. В кругу «вечных» вопросов. — Октябрь, 1983, № 11).

Читательская почта по «Затмению» тоже говорит о сложности прочтения повести. Это разговор, как правило, не только о повести, а намного шире. От личных проблем читатели переходят на общественные. Порой письма напоминают не отзывы, а раздумья единомышленников.

«Нахожусь под впечатлением Вашего „Затмения“… Читая, чувствуешь себя учеником. И нет в этом никакого уничижения не только потому, что переживаемое чувство — какое-то ублаготворяющее, но и потому, что учителя воспринимаешь как сверстника, обремененного рядом слабостей, таких же, как и у тебя, грешного…

„Затмение“ — не обычная повесть, а роман (как я убежден) с обильными рассудительскими вкраплениями… Давно не перечитывал Достоевского и Толстого. Они писатели тоже рассудительского толка… Не исключено, что сегодня они, как и Вы, оставили бы у меня, уже пожилого читателя, чувство незавершенности… Мне кажется, что Ваша завершенность будет завтра, что сегодня читатель обладает счастьем черпать из бурной и богатой реки, но куда течет река, куда она ведет, это мы вычитаем завтра.

Вряд ли надо писать, как я признателен за обильное „сегодня“ (Попелянский Я. 4.9. 1978).

„Затмение“ — взаимное непонимание, происходящее от разности мироощущений, жизненных позиций, от разности того, что я назвал бы иллюзиями. Проблема вырисовывается достаточно ясно, а ответа нет…