«Как ты бедно живешь, — опечалился купец, — и куда тебя судьба занесла. Воображаю, бедняга, как трудна твоя жизнь».
«Ты прав, — ответил бедняк, — очень скверно. А как у тебя?»
Купец рассказал ему о себе. Ему повезло, он богат и известен.
«Я был счастлив на чужой стороне, пока не подумал о родине. Я вспомнил ее звездное небо и густые леса, и тоска одолела, потянуло домой. Я забросил дела, оставил друзей… Как ты думаешь, там примут меня?»
«С таким карагсаном, — ответил ему друг, — тебе всякая земля будет родиной».
«А ты разве не тоскуешь по отчизне?»
«Я когда-то тосковал, — сознался бедняк, — и вернулся домой. Я был пастухом, слугой у богатых людей, обзавелся хозяйством, но налоги меня разорили. Никто не помог мне, никто не пожалел. Я оставил страну, где человек человеку волк. Здесь я возделал себе этот оазис и счастлив. Та родина, должно быть, не моя».
Купец удивился:
«Чья же она?»
«Там, где с помощью силы правит обман, — воскликнул бедняк, — нет моей родины!»
Купец рассердился и гневный поднялся из-за стола:
«Как ты смеешь поносить чужую святыню! Еще одно слово, и я прикажу моим слугам избить тебя».
«Видишь, мой друг, — сказал ему бедняк, — ты в моем доме, среди пустыни так поступаешь со мной. Что было бы со мной, будь ты в своем доме на родине? Если друг мой таков, что мне ждать от чужих…»
Вот и все, Тохта. Пустыня бедняка скорей мне отчизна, чем сытая страна купцов и погонщиков. Моя родина, Тохта, может стать и твоей, но твоя не годится для нас.
Он умолк и быстро пошел за конем.
Бывает, в горах после бурного ливня и грозы встанет ясное теплое утро. Небо синее, как воды Иссык-Куля, горы в дымке утра бесплотны и прозрачны. Полосы снега на вершинах кажутся гребнем застывших волн. Все овеяно тишью не совсем отошедшей ночи. Но вот встало солнце, поднялось чуть выше, дымка поблекла, показались холмы, измятые, изборожденные временем. Внизу все давно выглядит обычно, но только внизу. Вверху еще долго все будет бесплотно, проникнуто ровным, безмятежным покоем.
Джоомарт не чуял земли, он был далек от нее. В его бесплотном мире все проникнуто покоем. Ушло тяжелое, трудное, мир прояснился. Ему легко и приятно, движения ровны, уверенны, никогда еще ноги так легко не носили его. Что им подъем, что крутая дорожка! Каждый шаг — удовольствие. Он иной раз не знает, куда деть свои руки, и непрестанно сует их в карман. Сейчас они сами нашли свое место и не дают знать о себе. Ему кажется, точно он вырос. И все оттого, что голова поднялась выше плеч. Так высоко она никогда еще не поднималась. Пусть люди думают, что им угодно, пусть делают с ним, что хотят. У него на душе покой и порядок, все понятно раз навсегда.
Ему кажется, что дорога была круче и опасней. Неужели ее кто-то сровнял, срезал бугор и засыпал овраг? Но кто же? Впрочем, мало ли на свете прекрасных людей. Все как будто изменилось: и горы не те, и вершины не так высоки. Человеческая рука словно тут ни при чем. А впрочем, кто знает…
— Ха-ха-ха! Вот потеха была. Это случилось вот здесь.
Ему припомнилась смешная история.
Возвращаясь однажды этим аулом, он увидел веселое зрелище: люди ожесточенно обливали друг друга водой. Одни смеялись, шутили, иные бранились, норовили плеснуть воду за шиворот. Усталые, мокрые, они ни на минуту не прекращали возни. В то же время другие изливали на кладбище потоки воды. Так глупые люди надеялись вызвать дождь на поля.
…У дверей больницы собралось много людей. Они пришли проведать своего почтенного родственника, и каждый хотел узнать, не надо ли ему чего-нибудь.
— Позволь, добрый доктор, передать ему бузу. Купец Абдуладжи — мой двоюродный брат.
— Передай ему, доктор, что племянник его, сапожник Юсуп, шлет ему привет и дюжину пшеничных лепешек.
Обязательно сказать, кто прислал. Они, бедные люди, принесли все, что у них есть, самое лучшее и вкусное.
Врач обещал и просил их оставить больницу. Проведали больного, отлично, пора уходить.
Напрасны уговоры. Они долго еще будут сидеть у дверей, расспрашивать сиделок, заглядывать в щель, беречь покой знатного родственника. Прежде чем разойтись, каждый попросит передать купцу Абдуладжи, что он ушел из больницы не по собственной воле, ему было бы слаще спать здесь, у его дверей.
Погонщик трогает руку Джоомарта, лицо его бледно, он дрожит от волнения:
— Уедем отсюда. Тут купец Абдуладжи… Уедем скорей.
Врач узнал уже Джоомарта, протянул ему руку и просит войти.
— Оставь меня здесь… — плачет от страха погонщик. — Что я скажу ему? Он спросит меня, где верблюд.
Они сидят в кабинете. Доктор держит в руках почерневшую ногу погонщика. «Поздно хватились, — говорит его взгляд Джоомарту, — быть парню калекой».
— Сколько тебе лет? — спрашивает врач.
— Сейчас у нас год многоножки, — принимается высчитывать Тохта. — Родился я в году барана. Считайте: двенадцать лет да еще семь — год мыши, коровы, барса, зайца, верблюда, змеи и лошади, — всего девятнадцать. Должно быть, неверно, — отец говорил мне, что в году курицы мне исполнится только девятнадцать.
— Ну так вот, милый, — сочувственно говорит ему врач, — придется отрезать. Нога никуда не годится. Позволишь сегодня — до сих пор отрежем, завтра придется брать выше. А совсем не позволишь — так, пожалуй, умрешь.
Отрезать? Совсем? Нет, нет, ни за что! Как можно… Что с ним будет без ноги? Собирать подаяние? Избави бог. Купец выгонит его, и он умрет, как собака, от голода. Нет, нет, никогда! Врач ошибся, пусть лучше посмотрит, нога только потемнела. Пальцы, правда, совсем почернели, но он двигает ими. Смотрите, смотрите… Как можно бросать такую крепкую ногу?
Врач шепчет Джоомарту, что медлить нельзя, надо добиться согласия Тохты, а он пока кое-чем займется. Чем именно? Секрет. Врачебная тайна.
— Ты должен согласиться, мой мальчик, — убеждает его Джоомарт. — Из горящего дома спасают что можно.
Погонщик слушать не хочет.
— Бог дал мне эту ногу, он и возьмет ее.
Тохта плачет, обливается слезами. Его сюда заманили, чтоб сделать калекой. Как можно резать здоровую ногу? Взгляните на пальцы, они кувыркаются, как дети. Что это, боже мой, пальцы его умерли! Он не может шевелить ими больше.
— Вот и вышло по-моему, — сокрушается доктор. — Придется тебе уступить.
Коварный человек: пока Джоомарт уговаривал больного, врач перерезал ему сухожилие. Мертвая ткань не дала себя почувствовать. Нельзя было иначе. Не дать же несчастному умереть!
Теперь он согласен, пусть режут. Но что будет с ним? Кому нужен калека?
Тут Джоомарт его обрывает:
— Мы дадим тебе ногу. Хорошую, крепкую, она будет тебе служить, как своя.
Опять небылица. Кто поверит, что безногие могут ходить?
— Таков порядок в нашей стране: кто остался без ноги, получает другую. Хозяин обязан за нее уплатить.
Тохта усмехается: «Хозяин обязан!» Он не знает купца Абдуладжи. Из пресной лепешки волос не вытянешь.
— Клянусь, Тохта, у тебя будет нога, вот доктор свидетель!
Теперь Джоомарт идет в одну из палат к купцу Абдуладжи.
На просторной кровати лежит мужчина лет сорока. Длинный, сухой, без бровей и усов, с заостренной черной бородкой, он волосатыми пальцами перебирает нитку янтарных бус. Движения его медленны, на лице выражение скуки. Увидев Джоомарта, он чуть шире раскрывает глаза, и нитка янтаря замирает у него между пальцами.
Джоомарт рассказывает ему о несчастье с погонщиком и не может удержаться от упрека:
— Судьба несчастного была в ваших руках, от вас зависело не сделать его калекой.
Купец смотрит с улыбкой на непрошеного гостя, щурит глаза и играет янтарными бусами.
— От меня, говоришь, зависело? Ты слишком возносишь меня. Не я выдумал холод, и не я посылаю мороз.
Джоомарт чует насмешку и все-таки как ни в чем не бывало спокойно отвечает:
— Вы должны были его теплее одеть, дать хотя бы осла на дорогу. Верблюдов вы обеспечили кормом, а человека оставили без пищи в сыртах. Он берег ваше добро, и вы могли быть щедрее к нему.
В черных глазах мелькает гнев, пальцы стремительно перебирают янтарь.
— Кто меня заставит быть щедрым? До моих отношений с погонщиком самому богу нет дела.
— Не в нашей стране. По нашим законам хозяин обязан купить работнику ногу.
Абдуладжи смеется: защитник погонщика знает законы, пусть помнит их про себя.
— Наши законы другие. Я не обязан спасать человека, у которого плохая звезда. За чужое несчастье я и гроша не дам.
Он закрывает глаза и поворачивается спиной к Джоомарту. Им не о чем говорить, здесь не место для деловых разговоров.
Что ж, они потолкуют в другой раз. Время ничего не изменит, эти законы незыблемо вечны.
— Готово! Унесите больного. Ну как, Тохта, не очень больно?
