Где-то вверху, под высоким и белым потолком, коротко звякнул звонок. Сестры бросили автоклавы, подступили ко мне, взяли с двух сторон под руки и, сдвинув с места, повели.
Я был уже пьян. Нет, не грубо, как после водки, — туманно, воздушно, почти неосязаемо, как в хорошем сие. И операционная — с зажженной лампой-семиглазкой, никелированным столом, блеском инструментов, стекла, жидкостей, с солнечным сиянием из огромного, во всю стену, окна — как-то просто, естественно вошла в мое пьяно-сонное состояние, будто порожденная моим воображением.
— Ну, здравствуй, — послышалось от окна.
Я глянул туда. На ярком свете, почти сливаясь с ним белыми халатами, стояли двое в чепцах до бровей, в марлевых масках: широкоскулый, с темной кожей, черными глазами, и длиннолицый, беловатый как бы вовсе без лица. Тот, темный («Сухломин», — отметил я себе) сказал «Здравствуй». Другой — ассистент, наверное.
— Здравствуйте, — четко выговорил я, едва услышав свой голос: он глухо простучал в ушах.
От света отделились две сестры — я не приметил их раньше, — одна сказала, легонько взяв меня под руку:
— Ложись, дорогой.
Сначала сел, после лег на жесткий, никелированный, покрытый простыней стол. Закрутились шестерни, я поплыл вверх, под нестерпимо яркую семиглазку, ощутил кожей ее тепло. Повис, будто в невесомости, боясь соскользнуть и уплыть куда-нибудь в сторону.
— На правый бок, — сказала та же сестра. — Так. Хорошо.
Ноги мои, окольцованные ремнями, плотно прижались к столу, над головой возникло и остановилось никелированное полукольцо. На него накинули простыню, и голова моя как бы отделилась от тела.
— Начнем?.. — прозвучал в глубоком потустороннем пространстве голос Сухломина.
— Да, — послышалось там же.
Сестра села у моего изголовья, взяла в свои теплые ладошки мою левую руку. Мне виден был ее большой серый глаз, будто единственный у нее, — все другое тонуло в белизне маски, чепчика, света. Она сказала:
— Я буду рядом. Все время. Станет плохо — скажешь.
Что-то холодное легло на мое плечо — я вздрогнул.
— Это рука, — издали проговорил Сухломин, повел холодным вдоль бока. Я напрягся. — Какой нервный! — удивился он и, кажется, засмеялся. — Слушай меня.
Сухломин отошел, снова приблизился, пробурчал что-то непонятное, наклонился ко мне.
— Договоримся так. Будем разговаривать. Ты все будешь слышать, знать. Скажу — после сделаю. Больно — говори. Но не кричи — мешать мне будешь. Терпи, будь мужиком. А то потом стыдно будет…
Звякнуло стекло, железо, прозвучали шаги.
— Сейчас уколю, не дергайся. Колоть буду много. Заморозим лопатку. Чтобы не больно было. Потерпи.
Укол. Еще укол. Пять… Семь… Десять… Сбился со счета. Плечо отяжелело, будто туго надутое холодом, после — тяжкая боль: игла вошла меж ребер. Еще и еще раз… Холод потек внутрь, кажется, к самому сердцу. Я застонал, чтобы приглушить свой слух, отстраниться от тела.
— Потерпи. Молодец… Вот и все.
Толчки откуда-то сверху, будто из самого воздуха, отдались в моем правом, на котором я лежал, боку.
— Не чувствуешь?
— Нет, — сказал я губами, уже зная, что не услышу своего голоса.
— Ты говори, говори. Я люблю болтать, когда работаю. Вот ты хочешь журналистом стать, так? Я тоже когда-то хотел. Расскажу после, почему у меня это не вышло… Скальпель… А насчет способностей как?
Я сказал, а может быть, мне показалось, что я сказал:
— Имеются.
— Так. Будешь, значит. Вот только отремонтируем… Теперь сделаем разрез…
Длинное движение, отдавшееся холодом в позвоночнике, легкий треск рвущейся кожи, а под правый бок хлынула горячая влага. Сестра стиснула мою ладонь, наклонилась, салфеткой собирая капли пота у меня на лбу.
— Спокойно, спокойно… Все хорошо…
А там, в потустороннем:
— Смотри, жирный, как поросенок… Тампон. Еще тампон… Быстро. Кохер…
— Ниже смотрите.
— Да, да.
— И там…
— Кохер!
«Почему они не усыпили меня?.. — думал я. — Ведь это страшно… Слышать… Знать…»
Я чувствовал большую — от плеча до подреберья — рану, она сочилась кровью, и вот ее начали раздвигать — хлюпанье, постукивание металла, и боль в глубине раны. У меня мутнеет сознание, я понимаю: «От потери крови», — и понемногу делаюсь одной, огромной, убивающей разум раной. Я не хочу потерять память — потеряю и, кажется, умру, — но все чаще ускользают звуки, голоса, и большой серый глаз сестры то выплывает из тумана и ярко, огненно светится, то вдруг растворяется в воздухе, в боли, тонет во мне самом. Я слышу лишь свой стон, свое дыхание-хрип. А вот голос сестры… Не понял слов — «бух-бух-шша» — и затихло. А это прикосновение иглы, догадываюсь: «Пантопон!», радуюсь, жду облегчения. Я бы выпил сейчас целый стакан пантопона, — он прозрачный, как родниковая вода, холодный… Мне хочется пить — «От потери крови…» Но пить не дадут, я это знаю… А сколько прошло времени?.. Кровь течет… И вдруг испуг: ведь много, слишком много вытечет пантопона с этой кровью!.. Проясняется сознание, будто из мутной воды всплываю к свету, вот уже слышу, различаю голоса…
— Мужик, как дела?.. — это Сухломин. — Молодец… Еще немножко, дорогой…
Клацанье металла, хлюпанье чего-то жидкого, — наверное, льют в рану новокаин, — одышливые голоса, бормотание, выкрики.
— Добрались до твоих ребрышек…
— Потерпи. — Это ассистент.
— Самое трудное, вот здесь под ключицей…
— Да.
— Потом ничего, потом быстро… Ты слышишь, потом быстро… Потерпи… вот… Надкостницу…
— Распатор!
Жуткая боль застилает мне глаза огненным всполохом, мгновенно темнеет сознание, я ловлю его, сжимаю руку сестры, тону и снова медленно всплываю.
— Листон!
Треск ребра, звук металла, звон таза где-то внизу, в отдалении: «Это… это… бросили кусок ребра…» Сколько я лежу?.. Два, три часа? Болит правый бок: отлежал… Не чувствую правой руки… Чуть-чуть бы сдвинуться. — Хочу шевельнуть ноги — они прижаты к столу, их держат… вторая сестра… И опять:
— Распатор!
— Листон!
И опять всполохи боли — кроваво-черные. Кажется, болит каждый волос на голове, ногти на пальцах, слеза во впадине глаза. Провал, всплытие… Провал… И бред. Долгий, тягучий, почти без боли, — с одним великим, непереносимым томлением. Нет тела, нет воли, сознания, — живет томление само по себе. Шумный, многоголосый, суетный бред… Без начала и конца… Без конца. Ему не будет конца… Будет течь, хлюпать кровь… раздирать воздух, тело, голоса… Гремит железо… Никогда не кончится кроваво-черное томление — оно будет страшнее… Оно пожрало душу, дух… Оно — смерть… Оно живее всего на свете… Оно было раньше света, оно всегда было кроваво-черное…
И долгая, долгая пустота. Отсутствие. Лишь отчужденное еле улавливаемое трепетание пульса — где-то в воздухе, пустоте — ненужное, наивное, почти смешное. И прояснение, как вспышка немого взрыва в черноте, и ясный, серый глаз сестры, и голос — родниково-чистый, тягучий, почему-то очень тягучий:
— Ты что?.. Эх, сапожник!.. У него же плечо кривое будет… Расшивай…
Снова пустота, боль, легкость, боль, невесомость… «Еще минут двадцать, минут двадцать… Эх, сапожник!»… И движение — невесомое. Я встаю, иду, как по воздуху, меня держат — потому что очень легкий… Каталка. Движение… Полет… беспамятство…
Палата. Я высоко на подушках, почти сижу. В окне — черные вершины сосен. Белизна стен, постели, неба. Болезненная белизна. Кто-то держит меня за руку. Чуть поворачиваю голову, пробуждая перехватывающую дыхание боль, вижу: на краешке кровати сидит Сухломин. Черный, как хвоя сосен, глаза блестят, как слезы, и зубы, будто рот набит льдом… Он улыбается. От него пахнет водкой. Вспоминаю: говорили… Он пьет после операции полстакана спирта…
В каких-то сферах, в какие-то времена, из жидких, газовых, твердых веществ зародилось живое существо. Оно ощутило свою неясную, расплывчатую плоть, свое присутствие в некоей среде, жажду усвоения этой среды, и шевельнулось, сделав первое движение по жизни. И началось его развитие. Существо текло, переливалось, взвешенное в среде, сквозь сферы и пространства, то растворяясь до исчезновения, то сжимаясь и почти ясно ощущая свою плоть. Оно текло, и среда — жидкости, газы, твердые вещества — текла сквозь него, оставляя, скапливая в нем частицы самой себя. Существо росло, плотнело, вытягивалось в движении. Оно не знало, где у него начало, где конец. И когда внезапно взрывом какой-то сферы его разорвало на две, на три, на много частей, — оно не почувствовало ни боли, ни потери.
Прошли несчетные времена. Существа, делясь, наполняли собой пространства. Пожирая друг друга, оформлялись в тела и, умирая, насыщали питательными веществами среду для своего существования. Борясь с себе подобными, они все больше твердели, быстрее передвигались, самые развитые умели угадывать опасность. Но существам еще не удавалось половое размножение: удовлетворившись слиянием, они взаимно пожирались.
