Знакомство с Аленой было первой попыткой выйти из этого положения, стать тем, кем он старался быть в глазах окружающих и кем со временем привык себя сам считать.
Когда Вика выгнала Алену, он смолчал, боясь уже не столько расстаться с Викой, сколько опасаясь скандала, который мог бы бросить тень на его биографию.
И лето и почти всю осень он провел далеко от Москвы и в таких местах, где сила красоты природы заставляла забыть о многом, но унизительное чувство от того, что отношения с Аленой оборвались так пошло, не оставляло его. И он хотел как-то доказать самому себе, что ничего особенного не произошло. Лучшим способом для этого представлялось как бы заново начать знакомство с Ивлевой и довести до той точки, где оно оборвалось... Это удовлетворило бы его самолюбие.
Пока он писал ей письма и рассчитывал их отношения издалека, все было более или менее ясно, но стоило ему в Москве увидеть, как в перерыве между лекциями, чему-то улыбаясь, выходит она из темноватого коридора на свет, как сияют на загорелом лице ее синие глаза, и все расчеты смешались. Он был благодарен ей за то, что она пожала протянутую им руку и будто немного смутилась и обрадовалась.
Решительное объяснение он оставлял на Новый год, но Алена праздновала его дома. Потом — сессия... Он уговаривал ее ехать на Домбай. Она надумала ехать в Дагестан. Он поехал с ней. Однако она вела себя там, как чужая... Но, несмотря на это, когда ей понадобилось раньше времени лететь в Москву на день рождения матери, Андрей достал билеты и полетел с ней.
Алену встречала мать. И он был приятно удивлен ее моложавости, фигуре и тому, с каким вкусом и как модно была она одета, энергии, с которой она встряхнула его руку, знакомясь. Он даже усмехнулся про себя: «Чисто хлестаковская ситуация: и дочь мила, и маман недурна...»
Когда же Андрей вынес вещи на раскисшую от мокрого снега вечернюю площадь перед аэровокзалом и Ирина Сергеевна указала ему приглашающим жестом на машину иномарки, припаркованную недалеко от входа, и он сел в эту машину на переднее сиденье и, бросив взгляд на приборы, мягко подсвеченные зеленым, на колонку рулевого управления, в уме оценил машину в долларах,— то смутился и почувствовал себя настолько приниженным, что ему все не терпелось вставить что-нибудь об отце и о своих связях, чтобы хоть как-то уравняться с этой машиной и с самоуверенным спокойствием дамы за рулем.
По мокрому асфальту шоссе Ирина Сергеевна вела машину со скоростью под девяносто, и Андрей испытывал и зависть от того, что машина не его, и одновременно приятную восторженность, когда искоса посматривал на мягко очерченный профиль Ирины Сергеевны, на ее то и дело золотящиеся под светом фар встречных машин темно-русые волосы, подстриженные округло и так, что сзади закрывали шею и пышный хомут свитера, а по бокам не доставали до него.
Ирина Сергеевна расспрашивала дочь о поездке. Алена что-то отвечала ей, позевывая, с заднего сиденья, потом уснула.
С пологой горы ветер движения сдувал по шоссе к Москве раскаленные угли габаритных огней мчавшихся впереди машин.
Молчать было неловко, и Андрей сказал:
—Хорошо ведете.
—Привычка,— пожала плечами Ирина Сергеевна.
—Правда, я не люблю, когда женщины сидят за рулем или вообще делают что-то техническое. Это им не идет,— заметил он, предоставляя ей принять это как шутку или всерьез.
Она покривила рот в усмешке и кончиком языка провела по верхней губе:
—Уж потерпите.— И спросила: — Вас куда забрасывать?
—У Ломоносовского где-нибудь выскочу,— сказал он, не желая упоминать об общежитии, и продолжал: — Это, кажется, Дюма говорил: руки женщины, чтобы быть красивыми, должны быть праздными.
Она сняла руки с руля и, напряженно разведя тонкие пальцы перед собой, осмотрела их.
—Это он не вам говорил. И давно говорил. А сегодня Дюма,— подчеркнула она насмешливо,— так не сказал бы. Я ошибаюсь?
Андрей замешкался с ответом, а она, выдержав паузу, перевела разговор на поездку; вот тут-то, отвечая на ее вопросы, он и вставил как бы между прочим:
—Вообще-то я не собирался в Дагестан. Я привык зимой ездить по другую сторону Кавказского хребта: Чегет, Домбай. Отец приучил. У нас там все под рукой было, и он на школьные каникулы меня туда возил. Нет ничего лучше хорошего склона и скорости, да и у нас это так дешево в сравнении с Западом...
—А кто ваш отец? — спросила она.
И он похвастал, конечно, похвастал с оттенком иронии и над собой и над всяческими чинами и званиями:
—По прежней табели о рангах он в чине тайного советника...
—Ууу,— протянула она и покрутила головой,— И что же, если не секрет, заставило вас, сына тайного советника, изменить своей привычке?
—Да так получилось...
Быстро оглянувшись, она спросила заговорщицким шепотом:
—Не из-за пассажирки ли, уснувшей на заднем сиденье?
Чувствуя, что она ждет от него откровенности, которая может сделать ее союзником в будущем, он признался со вздохом:
—Ага.
И не ошибся. Она сказала весело:
—Если это так серьезно, да еще инструментировано такими вздохами, надо помогать. Я приглашаю вас в субботу к нам.
—Спасибо.— И он спросил, желая проверить, действительно ли на день рождения матери спешила Алена: — Просто так? Или?..
— Или,— перебила она. — Или — мой собственный день рождения. Приглашаю вас, но с одним условием: никаких цветов и тем более подарков.
—Как же без цветов?
—Это он, кажется, хорошо спросил — в стиле неискушенного в столичной жизни молодого человека.
— Во-первых, день рождения — сегодня, а во-вторых, цветы зимой — дорогое удовольствие для студента.
—Если сегодня, поздравляю...
—Это в вашем возрасте, Андрей, поздравления с днем рождения имеют смысл,— с излишней, как ему услышалось, назидательностью сказала она.
И в этом моменте он тоже не сплоховал — прочувствовав интонацию, лишь по-мужски оценивающе посмотрел на нее, и тут же отметил, что она поняла его взгляд и в ответ как бы машинально прошлась пальцами по прическе, открыв справа, с его стороны, алмазик в мочке маленького уха.
—Так вы не забудете? — неопределенно спросила она то ли о своем приглашении, то ли о просьбе ничего не приносить, вытащила из кармашка куртки и подала ему визитную карточку.
—Две вещи обычно помогают понять сущность человека,— сказал он, беря карточку.— То, что человек забывает, и то, что не забывает никогда...
И это он вставил удачно, потому, что она оторвалась от дороги и весело посмотрела на него продолжительным взглядом.
Но все это было вчера.
Сегодня радоваться таким эфемерным успехам было бы просто глупо.
Сегодня, и вчерашний вечер, и вся прошлая сознательная жизнь представлялись игрой, где ему суждено было проиграть. И сейчас он не мог объяснить себе, кто был тот бездумно смелый в своей самоуверенности человек, который кстати говорил заученные фразы, у которого в отношениях с людьми все было рассчитано обычно на несколько ходов вперед... Кто был он?! И где он тот? Неужели, чуть жизнь поприжала его, пригрозив возможностью оставить один на один со своими невзгодами, как он раскис?
Да, конечно, если отца пометут, об этом могут начать говорить на факультете, станут смотреть косо. И что там еще — как водится, фельетон в, какой-нибудь газете... Узнает весь круг московских знакомых отца... Уже наверняка знает! Не к кому пойти. Кто захочет иметь с ним дело? И Алена, и мать ее узнают. И зачем он хвастал отцом?! Позор!..
Андрей медленно поднялся с дивана, обвел глазами комнату, желая хоть в каком-то из привычных предметов найти опору. Стоящая на подоконнике японская магнитола, давний подарок отца, поманила своими живыми формами, и радость обладания ею немного утешила его. Он ткнул пальцем в рубчатую клавишу.
На некоторых кассетах записи музыки были у него скомпонованы с собственными песнями, которые он пел под гитару, так что вой восторга зрителей после очередной импровизации модной группы оказывался вступлением к его несильному, но приятному тенору, и, когда он слушал, это дарило, ему иллюзию причастности к чьей-то по-современному скоротечной славе.
Он стоял у окна.
Города не было. Лишь далеко внизу за мокрой снежной мутью на площади перед главным входом расплывчато проступали фонари. А «Open the door» дошли до того места, с которого «качающийся» в левой руке бас фортепьяно Хью Халбонтона без всякого напряжения перешел в однообразную импровизацию рока, с него — в строгую мелодичную сдержанность прохладного джаза, и тут же, вызывая озноб естественностью, соскользнул в голубоватую даль времени—в спиричуэлс, в котором песни черных рабов сплелись с христианскими молитвами их господ.
Звуки нежно массировали мозг, каждую его клеточку. И жестокость мира, в сущности, бессмысленного и хаотичного, рассыпалась бумажным пеплом. Как сладко было забываться в этих звуках, с облегчением ощущая стертость в сознания пространства и времени... Не надо было ничего понимать, чувствовать— лишь наслаждаться до слез, до полного забвения...
