Люди уступают ботинку дорогу, дивятся такому гиганту, читая на его боках адрес обувной фирмы.
Внутри ботинка я. Это я и ношу его на своих плечах, придерживая руками поперечную перекладину. Меня не видит никто, а я вижу всех сквозь приходящиеся на уровне глаз узенькие отверстия.
Занят я три раза в неделю, остальные дни рекламный ботинок носит кто-то другой.
Чтобы получить эту работу, мне пришлось отдать случайно повстречавшемуся вербовщику большую половину моих скудных сбережений. Кроме того, я должен был выплачивать ему два раза в месяц по двадцать крон, и мне, таким образом, оставалось только сто.
— Вы в счастливой сорочке родились, пане студент, — говорил мне, пересчитывая деньги, вербовщик. — Получаете работу с гарантией на год, о вакациях можете не беспокоиться, предупреждайте меня — и ботинок останется за вами.
Первые дни я часто слышал смех прохожих и никак не мог понять, над чем же они смеются, пока не догадался: я слишком высоко приподнимал ботинок, и из-под него, нарядного, сверкающего, торчали мои стоптанные, в заплатках башмаки.
Того, что мне платила обувная фирма, едва хватало на оплату квартиры и обедов в кухмистерской, куда я ходил через день. Обедать чаще позволить себе я не мог и в постные дни обходился жидким кофе с хлебом.
У меня вечно сосало под ложечкой, но зато я учился в институте, и это было для меня превыше всего.
Я жил отшельником, усердно штудировал лекции, читал все, что касалось земледелия, с надеждой, что вот-вот, еще немного — и передо мною начнет раскрываться то самое главное, ради чего я терпел лишения и чему посвятил себя.
Сокурсники считали меня одержимым. Возможно, они были правы.
Мне было недостаточно знать классификацию почв и злаков. Я допытывался ответа: какие у них свойства? Можно ли бедные почвы сделать плодородными? Как заставить пшеницу расти там, где она никогда не росла? Но нечто застывшее, мертвое излагали нам в своих лекциях профессора, и на многие вопросы я не получал ответа.
«Рано еще, — успокаивал я себя, — это ведь только начало. Главное впереди».
А не терпелось заглянуть вперед!
С чем же я вернусь на Верховину, что принесу людям?
По горной дороге в тридцатом году я шел в родное село на свои первые студенческие вакации. Был месяц июнь. День солнечный и безветренный. На рассвете прошумела гроза, и в свисающих над дорогою зарослях можжевельника еще переливались всеми цветами дождевые капли.
Среди темной зелени горных лесов тут и там выступали светлые пятачки яворов, будто с десяток ребятишек, забавляясь зеркальцами, направляли туда солнечные зайчики.
Мне хотелось поскорее свидеться с Горулей, но шагал я неторопливо, всматриваясь в окружающий мир. В рюкзаке лежали деревянный ящик с пробирками, сравнительный атлас и тетради. К заплечному ремню были привязаны деревянные переплеты для гербария, и они сухо постукивали друг о друга при каждом моем шаге.
Мимо медленно проплывали клочки пашен на лысых подгорках, и, глядя на них, я думал: «Что дает человеку вон такая полоска? Какой предел ее силы?..» Я внимательно разглядывал можжевельник и представлял себе его стелющуюся разновидность, которая с каждым годом все больше и больше опутывает полонины, да так глухо и цепко, что чабанам приходится прорубать в зарослях проходы. Иногда я останавливался у размытых потоками склонов с обнаженными камнями и, замеряя глубину почвенного покрова, удивлялся, что он так неглубок — и все же его достаточно, чтобы, цепляясь разветвленными корнями за каждую расщелину, росли огромные буки и яворы.
В полдень открылась передо мной зажатая горами Студеница. Я остановился и замер от радости, что вижу родное село.
На дне ущелья, где вилась среди разросшихся деревьев дорога, лежала тень, но взгорья были залиты солнцем.
Вон словно присела над поточком продолговатая хата многочисленной семьи Грицанов. Уж не дед ли Грицан стоит там на порожке? Вон вьется ленивый дымок над крышей Рущаковых, а там, на самом верху, повисла Горулина хижа, и я, не чувствуя усталости, побежал к ней, размахивая шляпой.
Горуля был дома. Накануне он спустился в село за солью с полонины, где пас студеницкое стадо.
Сидя на пороге хаты, он продевал лычки в новые постолы.
Я окликнул его. Горуля поднялся и долго глядел на меня, будто не признавая. Неужели я так изменился за это время, что мы не виделись?
— Иван! — воскликнул он наконец. — Кажись, в самом деле Иван!..
Он сделал несколько шагов навстречу, но вдруг остановился, как бы все еще не веря глазам, и начал ходить вокруг, склонив голову на плечо и разглядывая меня так, словно я был бычком, которого он собирался купить.
— Иван, — твердил он, — то правда, что Иван!
Только теперь раскинул он руки и сжал меня так крепко, что хрустнули кости и захватило дыхание.
— Писал, что и нынче не приедешь, — сказал Горуля, заботливо снимая с меня рюкзак.
— Писал, да передумал, — ответил я.
— Ну и слава богу, — сказал Горуля. Оглянулся и крикнул: — Гафие!.. Засиделась у соседей… Га-фи-и-е-е!
Но Гафия уже бежала через дорогу к дому. Она узнала меня издали, и лицо ее светилось застенчивой радостью.
— Принимай, принимай, Гафие, — говорил Горуля.
— Я-то приму, — отвечала она, — да ты вот гостя такого на дворе держишь и в хату не пускаешь.
Вошли в хату. Мне показалось, что она стала куда меньше, чем была раньше. Гафия обняла меня и сейчас же принялась хлопотать у печи.
Я сел на лавку. Ноги приятно ныли после дальнего перехода. Горуля, потоптавшись, уселся против меня и стал расспрашивать о моем житье и учении. Его интересовало все: и наука, и мои товарищи, и город Брно.
— А вы как, вуйку? — улучив минуту, спросил я.
Горуля насупился и не ответил.
— Совсем злой стал, — сказала за него Гафия и вздохнула.
— Злой? — усмехнулся Горуля. — А с чего добрым быть? Походил я и у нас и по Словакии, нагляделся, как люди живут. Нема у них счастья. Что было, то и осталось. Душа горит, Иванку! А мне вон и наши коммунисты из Свалявы кажут: нетерпеливый, даже поганым словом обозвали — ан-а-р-х-и-с-том, когда я им сказал, что соберу дружков и пойдем мы по лесам гулять, как Микола Шугай ходил. — Горуля вдруг стукнул по столу. — А что ты думаешь? И пойду!
— Нет, вуйку, не пойдете, — сказал я.
— Это почему ты думаешь? — насупился Горуля.
— Вы сами понимаете, что это ничего не даст и ничем не поможет народу.
— Вот ты как! — проговорил он, склонив набок голову. — А что ему поможет, скажи, — твоя наука?
— Может быть, и она.
— Значит, и ты не знаешь, — покачал головой Горуля.
— Принес бы воды, Ильку, — попросила Гафия.
Горуля поднялся, взял ведро и молча вышел из хаты.
— Худо ему, — горестно сказала Гафия. — На людей и на себя злится. Ищет что-то, а найти не может. Даст матерь божья, теперь отойдет, как ты приехал.
Горуля вернулся в хижу уже не таким хмурым.
— Надолго домой, Иванку? — спросил он, доставая из кармана кисет и отламывая от полена щепочку, чтобы почистить ею трубку.
— На все лето.
— Вот и хорошо. Отдохнешь. Наверно, и ученым надо отдыхать?
— Отдыхать не придется.
— Что так? — насторожился Горуля.
— Может быть, это мой первый шаг, вуйку, начало тому, что я задумал… Сколько лет, как вы по этой земле ходите? Лет сорок пять будет?
— Еще два прибавь, — сказал Горуля.
— А Федору Скрипке больше вашего, а деду Василю Грицану больше Скрипкиного. Ну, а что мы знаем про нашу землю, кроме того, что она богом забыта? Ничего не знаем.
— Может, и правда, — пожал плечами Илько.
— Так я и приехал, чтобы лето походить по ней, пособрать все травы, какие у нас растут. Присмотрюсь, какой у каждой характер, что она любит, а чего не любит. Надо будет взять на пробу землю в разных местах — и на пашнях и на полонинах. Вот даже у бабки Лозанихи на каждую болезнь свой заговор, свое слово. А мы у нашей земли хоть раз спросили, на что ее жалоба?
Я развивал перед Горулей план работы, которую мне предстояло проделать за лето. Он слушал внимательно, машинально ковырял щепочкой свою старую, обгоревшую трубку.
Когда я кончил говорить, Горуля все еще возился с трубкой, затем вскинул на меня глаза и с улыбкой спросил:
— Помощники тебе нужны будут или все сам?
— Ну конечно, нужны! — сказал я.
— Так, может, ты меня возьмешь? Я дорого с тебя не попрошу, — и Горуля добродушно засмеялся.
Видно было, что он заинтересовался и проникся уважением к задуманному мной и, как человек, который искал, к чему бы приложить свои ищущие выхода силы, увлекся предстоящей работой.
— Когда начнем? — спросил он.
— Хоть завтра.
— К ночи я на полонину уйду. Пойдешь со мной?
Я ответил согласием.
