— Вот спасибочко, хлопчик. Дай бог тебе здоровья!
Василий посмотрел, как Здоровеньки Булы красными, уже навечно обмороженными руками опрокинул кружку, и пододвинул ему тарелку с супом.
— Рубай, дед. Видишь, оно как — один теперь хозяйничаю.
Василий не любил несчастных. Нельзя показывать свою слабость — ведь чтобы помочь тебе, людям приходится отрываться от дела. Открывать душу Василий не собирался. Если бы Здоровеньки Булы спросил, почему он один хозяйничает, может, и ответил бы. Но тот сразу опьянел и начал трубным голосом петь. Потом спохватился и замолчал, поглядывая липким взглядом на бутылку.
А Василий все думал о своем. Маша, конечно, не вернется. Прицел у нее дальний, значит, понимает, что в тридцать лет ум становится сильнее сердца — сердце простит, ум будет помнить всегда. И бульдозеристы будут замолкать при нем, чтобы вдруг не принял анекдот или побасенку на свой счет.
Одного Василий не понимал, почему так внезапно. Наверное, в очках, с дипломом мужчина солиднее. Недостатки свои Василий знал, но ведь и она не больно-то честна, из-под прилавка берет. Из послевоенной голодухи вывод неправильный сделала, что первым делом о себе заботиться надо. Когда есть нечего, и не такое сотворишь — ведь в детстве под лавку он спрятался потому, что у соседской девчонки горбушку украл. О таком надо помнить: коммунизм мы все строим — и кто воровал горбушки, и кто не воровал. Только не уходить надо, а объяснить, какой в тебе недостаток, сообща-то его ликвидировать легче.
Государство не жалело денег, чтобы быстрее настроить заводов и жилья для людей. Были в те годы парни, которые после столовских щей просиживали ночь над учебником, а утром шли на смену. Но он не виноват, что не пристрастился к чтению: одну им тогда книжку вертолет доставил — «Руководство по котлонадзору», одну на тридцать шесть человек. А в остальных ящиках лежали валенки и детали к тракторам, они были нужнее.
Выпроводил Василий Здоровеньки Булы, хватанул из его же кружки и упал в яму, где не было ни воспоминаний, ни переживаний.
На другой день он спал долго и встал с трудом. Чтобы куда-нибудь деться, решил сходить в контору. В конторе к нему сразу подошел Марувич:
— А я за тобой посылать собрался. Вид что-то у тебя… Надо отработать, не вышел в последний день Серега. Неловко две смены подряд, поэтому и прошу именно тебя. Надо — и по партийному долгу, и по совести.
«Без агитации обойтись не может, — подумал Василий. — Сознательный выискался. Не надо только громкие слова на мелком месте бросать, они от этого расползаются».
— Ясно, — сказал он, — пойду в столовую, перекусить возьму.
— Так, — оказал Марувич, прищурившись. — С лавровым листом ты шутки брось. Я-то думал, ты болеешь. Герой…
Как заскакивал в общежитие за ватником, как доехали до полигона, Василий не помнил, думал о другом. Очнулся только в бульдозере, когда незнакомый сменщик сказал нетерпеливо:
— Еще масло менял в редукторах. Да что толку — вытащил пробку, снова стружка налипла. Редуктора бы заменить. А Серега что не вышел?
— Голову тебе заменить надо, — вдруг неожиданно для себя, зарычал Василий. — Учили тебя — отвалом поворачивай, а ты жмешь на фрикционы со всех сил!
Ошарашенный сменщик спрыгнул с гусеницы и пошел, оглядываясь, а Василий тут же остыл. Понял: это он хотел свои невеселые мысли разогнать. Стало легче — раз понял, значит немного приподнялся над переживаниями. Когда умерла мать, тоже не по себе было, хоть и не помнил ее почти. Бабка успокоила: забудется, отвердеет сердце и станешь жить спокойно. Всех бабка пережила, но здесь она не права — не может сердце отвердеть, пока человек смертен.
Василий трогал рычаг отвала вперед и вправо — «горбатый», упираясь правым углом отвала, медленно поворачивался. Тогда он брал рычаг немного на себя — отвал поднимался, и он левой рукой передвигал ручку газа — куча ледяных глыб перед ним ползла вперед. Остроугольные, поблескивающие ребрами куски сшибались друг с другом, раскалывались, рассыпались в крошево… На их месте появлялись новые сверкающие глыбы, которые тоже громоздились друг на друга — и их подминал тяжелый отвал «горбатого». Потом Василий смотрел в заднее окно, откатывался, и все начиналось сначала.
Льда было много, видно, неподалеку находился ручей, который и образовал осенью наледь. Левая рука Василия беспрестанно перескакивала с красной головки фиксатора на ручку скорости, правая ходила взад-вперед с рычагом отвала, нога, как автомат, прижимала и отпускала педаль газа. Он ничего не думал, он видел перед собой то кучу глыб, когда «горбатый» шел вперед, то вершины сопок, когда тот задирал нос на гребне сброса, то следы гусениц, когда откатывался.
Руки были и его и не его — они делали, что требовал «горбатый», помимо его собственной воли, а глаза наблюдали, каким углом он скребет речник, точно ли по коридору идут гусеницы, не виднеется ли впереди монолит.
Василий хотел вытереть лоб и не смог, руки не дослушались его. Левая сама прыгала с фиксатора на рычаг скоростей и обратно, правая самостоятельно выписывала «вперед — назад» на рычаге отвала. Иногда левая перескакивала на ручки фрикционов, старательно тянула один из них на себя и как к себе домой возвращалась на красную головку фиксатора.
В детстве Василию снился сон: он убегает, а ноги внезапно перестают слушаться и становятся тяжелыми. Он начинал тогда их просить, как бабка, когда гладила ему ободранные коленки: «Ноженьки мои, послушайтесь меня». Просьбы не помогали, и он просыпался с колотящимся сердцем. Теперь, словно во сне, не слушались руки. Василий убрал газ до ноля и, чтобы руки смогли ощущать окружающие предметы, двигались ловко, а не механически, сильно пощипал их — боль всегда приводит в себя. Для того человеку и дано ощущать боль, чтобы он учился донимать окружающих. Потом Василий открыл термос и отхлебнул из него. Чай оказался несладким, он не положил сахара. Вот Маша никогда этого не забывала.
Между зубами у него застрял стебелек. Василий надкусил его, и рот наполнился вкусом лаврового листа, которым он забивал утром запах перегара. Снова Василию стало тоскливо и не по себе, будто сзади на него жмет огненная лава, а впереди затягивает льдины водоворот. Он бегает в отчаянии по берегу и ни знает, куда деваться, ведь не нужен ему ни огонь, ни холод, хочется только жить спокойно, как все люди.
Василий, не выключая мотора, захлопнул дверцу и пошел к соседнему «горбатому», прикрываясь от ветра сумкой с едой. Ветер дул не сильный, но сухой, как полагается в середине зимы, и словно теркой обдирало лицо. Потом он станет влажным, дуть станет сильнее — это значит, пришел март. Но до весны еще будет много морозов.
Полигон, на котором пришлось заменить безалаберного Серегу, Василий знал, — вторая машина, работающая здесь, числилась за его бригадой. Когда он подошел ближе, то увидел, что Семен занимается рыхлением — делает борозды на ледяной корке. Он заметил Василия и замахал ему.
— Переведи рыхлитель вперед, коронки меньше изнашиваться будут, — сказал Василий, поднявшийся в кабину.
Тот сразу же исправил как нужно. А когда они разложили еду и съели по первому куску, Семен тронул его за плечо:
— У тебя случилось что? Ты сходи к парторгу, поделись, он всегда поможет. Или со мной поговори, мы же одногодки почти. Здесь на Севере если друг за друга не держаться — пропадешь…
— Эх, Сема ты, Сема! — сказал Василий, бросая в сумку термос.
А в своей кабине Василий снова пожалел: зачем человека напрасно охаял? Честный парень, когда нужно, сутки в моторе прокопается, но поломку на напарника не спихнет.
Тут Василия такая злость на себя взяла, что ладонь заболела, которой он рычаг сжал. Не бывает, чтобы человек ни при чем оказался, когда с ним происходит что-нибудь. А раз себе ответить побоялся — значит, точно сам виноват, потому что страшно сказать только правду бывает.
Василий увидел монолит, когда поворачивать было уже поздно. Но он не затормозил, а рванул газ на всю. Когда у него долго болел зуб, он всегда так злился, что кусал что-нибудь твердое. И сейчас ему захотелось, чтобы брызнули искры из глаз. Он не стал объезжать монолит, оставляя его взрывникам, а двинул прямо. Отвал ткнулся в огромную глыбу, но не раздалось ни треска, ни скрежета — «горбатый» спокойно остановился и сбросил обороты. Василий отъехал немного назад. Педали фрикционов торчали из противопылевых манжет как каблуки из собранных в гармошку штанов. Он газанул и надавил изо всех сил ногой на правый каблук. «Горбатый» стал загребать вправо, но, наткнувшись на непосильную преграду, снова остановился. Он не выл, не трясся, не пускал из трубы черный дым с искрами — от перегрузок его надежно защищал блок автоматического переключения скоростей. Как Василий ни суетился, с «горбатым» поделать ничего не мог.
